Трильби

Он постучал три раза палочкой, и оркестр взял аккорд. Он подал ей знак, и она запела, без малейшего напряжения и без всякого аккомпанемента. Свенгали отбивал такт, он дирижировал ею, как если б она была оркестром!

Ах, при свете лунном,
Милый друг Пьерро,
Одолжи скорее
Мне свое перо.
Ведь свеча потухла,
В доме нет огня.
Отвори же двери,
Выручи меня!

И вот этой наивной, старой песенкой Ла Свенгали начинала свой дебют перед самой разборчивой и взыскательной публикой на свете! Она спела ее три раза подряд — тот же самый куплет. В песенке был всего один куплет.

В первый раз она пела без выражения, без малейшего. Только мелодию и слова, не громко — как напевает ребенок, думая о чем-то своем, или как пела бы молодая мать француженка, штопая чулки у колыбельки или мерно качая ее и баюкая своего младенца.

Но голос ее был таким сильным и при этом таким мягким, чистым, звучным, что казалось, он раздается отовсюду: интонации были математически точными; чувствовалось, что слух ее не только безошибочен, но непогрешим, а неповторимое, непонятное, неотразимое очарование ее тембра! Можно ли передать словами, какой вкус у персика тому, кто ел только яблоки?

До появления Ла Свенгали мир знал лишь яблоки — таких певиц, как Каталани, Дженни Линд, Гризи, Альбони, Патти! Лучшие яблоки на свете, и все же всего только яблоки!

Если бы Трильби, раскрыв белоснежные крылья, грациозно вспорхнула под купол и села на люстру, она не могла бы произвести более ошеломляющего впечатления, чем то, которое произвела своим пением. Подобного голоса никто не слыхал и не услышит более никогда. Так пел бы архангел в образе женщины или какая-нибудь заколдованная принцесса из волшебной сказки.

Маленький Билли уронил голову на руки и плакал, уткнувшись в носовой платок; крупная слеза скатилась на левую бакенбарду Таффи; Лэрд изо всех сил старался не разрыдаться.

Она спела куплет второй раз, с чуть большей выразительностью, не громче, но как бы расширив дыхание, голосом, который звучал так, будто все матери на свете просияли доброй небесной улыбкой, а улыбка эта превратилась в звуки. Искристое веселье, забавные проказы Пьерро и Коломбины, возведенные в степень высокой поэтической радости и святой невинности, как если б малютка Коломбина и херувим в образе Пьерро находились в раю среди святых! На миг вам мерещился какой-то золотой век, немыслимый, невообразимый! Каким образом ей это удавалось?

Маленький Билли дал волю своему чувству и весь содрогался от сдержанных рыданий, Билли, не проливший ни единой слезы за все эти долгие пять лет! Половина зрителей плакала, но то были слезы восторга и душевного умиления!

А затем она спустилась на землю и спела песню в третий раз: голос ее звучал глухо, печально, угрюмо; она пела о мрачной трагедии, когда горе так велико, что его не выплачешь в слезах. Казалось, бедная Коломбина, покинутая, одинокая, обреченная на гибель, в последний раз — ночью, на морозе — отчаянно взывала о помощи. От Пьерро и Коломбины ничего не осталось — перед глазами возникла Маргарита из «Фауста!» Одна из самых страшных, тягчайших человеческих драм, но выраженная без всякой аффектации, без каких бы то ни было драматических преувеличений. Еле уловимая перемена в окраске звука и в интонации — слишком тонкая и призрачная, чтобы ее осмыслить, была достаточна, чтобы вы ощутили эту трагедию — о, с таким хватающим за душу сочувствием!

Когда песня смолкла, аплодисменты последовали не сразу, и она ждала с добродушной, широкой улыбкой, как будто подобное ожидание было для нее привычным; и вдруг раздался гром оваций, который все рос, ширился, гремел раскатами и отдавался эхом; крики, хлопки, топот ног, стук палок, зонтов — все слилось в общий грохот; сыпались букеты, маленькие пажи подхватывали их, а Трильби слегка поклонилась и ушла — по-прежнему просто и скромно. Это был обычный для нее триумф. Он был неизменным и сопутствовал ей в любой стране, при любой аудитории, что бы она ни пела.

Маленький Билли не аплодировал. Он сидел, охватив руками голову, плечи его все еще вздрагивали. Ему казалось, что он крепко спит и видит сон, и он изо всех сил старался не просыпаться, ибо был безмерно счастлив. Эта ночь была одной из тех, которые составляют эпоху в жизни человека!

Едва первые звуки песни слетели с ее полуоткрытых уст (очертание которых он так хорошо помнил) и ее глаза, полные голубиной кротости, глядя поверх головы Свенгали, посмотрели в его направлении (нет, прямо на него!), что-то растаяло в его душе, и давно утерянная способность любить вернулась к нему, затопила его сердце в слепом, безудержном порыве.

Как будто многолетняя глухота внезапно исцелилась. Доктор подул в резиновую трубочку через ваши ноздри в евстахиевы трубы, что-то сместилось, и тотчас же вы стали слышать лучше, чем когда-либо раньше, и вся жизнь ваша вдруг приобрела новый смысл!