Трильби

Они пошли по улице Трех Разбойников и увидели, что высокая стена как раз у поворота, где Лэрд видел в последний раз Трильби, когда она обернулась и послала ему рукой воздушный поцелуй, была снесена на расстоянии приблизительно двадцати метров. Взору их предстал старинный тихий сад, давно заброшенный, причудливый, тенистый, с высокими вековыми деревьями; влажные, топкие, заросшие зеленым мхом аллеи были усыпаны осенними желтыми листьями; беспорядочные кучи мусора, не убиравшегося годами, валялись тут и там… Вычурный, поблекший, укромный уголок с опустевшими беседками и полуразвалившимися каменными скамьями, — с побитыми непогодой мраморными статуями — безрукими, безногими фавнами и дриадами! А в глубине сада виднелся ветхий, жалкий, но все еще обитаемый домик с выцветшими занавесками на окнах и разбитыми стеклами, заклеенными вощеной бумагой. Когда-то, сотню лет назад, он, наверное, был очаровательно красив, этот «Павильон Флоры», некогда таинственный приют любви давно погребенных легкомысленных аббатов и навсегда преданных забвению кавалеров и дам на высоких красных каблучках, в пудреных париках, с мушками, ветреных и беспутных, но, о! столь обольстительных в нашем представлении! И прямо через заросшую лужайку, где лежала брошенная в высокую сырую траву поломанная игрушечная колясочка, а рядом с ней разбитая кукла, шла осквернявшая сад колея, проложенная колесами телег и подковами лошадей. Без сомнения, здесь будет новая улица, как предположил Таффи, возможно опять под названием улицы Трех Разбойников.

— Ах, Таффи, — сентенциозно заметил Лэрд, подмигнув, как обычно, Билли, — я не сомневаюсь, что в прежние времена разбойники были гораздо лучше! Не чета теперешним!

— Я совершенно в этом уверен, — сказал Таффи с непоколебимым убеждением и грустно вздохнул. — Если бы только мне удалось написать хоть одного из них таким, каким он был в действительности!

Как часто им хотелось узнать, что скрывается за надменной, высокой стеной! А теперь го, что открылось их беглому взгляду, брошенному в это когда-то праздничное прошлое, трогательный вид странного, старого, нищенского жилья с населяющими его теперь бог весть какими горестями и печалями, обнаженными перед чужим взором несколькими ударами кирки, нашел отзвук в их собственном подавленном настроении, всего час назад таком солнечном и чудесном. В унынии продолжали они свой путь в Люксембургский музей и сад.

Казалось, в спокойной и веселой зале, где приятно пахло масляными красками, сидят все те же люди, что и прежде, делая копии все с тех же картин — с «Нивернезских пахарей» Розы Бонэр, с «Малярии» Геберта и с «Римлян времен упадка» Кутюра.

А в чинном пыльном саду, казалось, тоже ничего не изменилось: те же «пью-пью» или «зузу» прогуливались с теми же «нуну» или сидели с ними на скамеечках у тех же скучных прудов с золотыми и серебряными рыбками, и те же старички ласкали тех же «ту-ту» и «лу-лу»![24]

Затем они решили зайти перекусить к папаше Трэну, в ресторан «Короны» на улице Люксембург — в память старинного знакомства! Но, прибыв туда, они обнаружили, что хорошо памятные им ароматы скромной ресторации, когда-то казавшиеся им такими аппетитными, теперь вызывают у них тошноту, поэтому они ограничились тем, что очень тепло приветствовали папашу Трэна, который был вне себя от радости при виде их и готов был перевернуть вверх ногами все свое заведение, чтобы оказать достойный прием столь почетным гостям.

Лэрд заикнулся было об омлете в кафе «Одеон», но Таффи тоном, не допускающим возражений, послал «к чертям кафе «Одеон»!

Тогда они наняли открытую коляску и отправились к Ладуаену, где поели на славу, как и подобает трем преуспевающим британцам, находящимся на каникулах в Париже. Три беспечных мушкетера, вкушающие блаженство, полные хозяева себе и Лютеции! Затем они поехали через Булонский лес поглядеть на гулянье в парк Сен-Клу (вернее, на то, что оставалось от гулянья, так как праздник продолжался уже шесть недель), на эту арену многочисленных подвигов Додора и Зузу в прежние времена. Там было гораздо интереснее, чем в Люксембургском саду: казалось, здесь все еще царит живой и неугомонный дух Додора.

Во всяком случае, отсутствие Додора вовсе не помешало им с удовольствием наблюдать за синеблузыми сынами галльского народа (и изящно обутыми и в белых чепцах дочерьми), всей душой предававшихся веселью. И нельзя порицать Лэрда (возможно вспомнившего Хемстед Хисс в пасхальный понедельник) за то, что он снова произнес свою любимую фразу, ту самую, с которой начал свое знаменитое путешествие во Францию некий священник, в высокой степени наделенный чувством юмора и меньше всего служащий образцом британских пасторов.[25]