Тридевять земель

Но главное, помимо природы, Сергей Леонидович сердечно любил свой прочный, уютный дом. Архитектуру его нельзя было назвать затейливой, чем-либо выдающейся, однако скромные и спокойные пропорции создавали впечатление ясной простоты, столь идущей к помещичьему дому. При отце Сергея Леонидовича дом подновлялся, однако в целом облик его оставался таким, каким был задуман и воплощён пращурами. Дом был меблирован и только гостиная, или, как её ещё называли – портретная, которой после смерти Александры Николаевны почти не пользовались, несла на себе отпечаток старого доброго времени. Красная мебель стояла под чехлами, а простенки между высокими окнами занимали тёмные от потемневшего лака портреты прошлых обитателей.

По-прежнему население усадьбы составляли, помимо Сергея Леонидовича, Гапа да кучер Игнат. Комнатная девушка Александры Николаевны Луша по смерти её сошла, а Сергей Леонидович привык обходиться без прислуги. Скотники были наёмные и приходили из деревни.

Верхом Сергей Леонидович не ездил, так что в конюшне оставались только две рабочие и три запряжные лошади.

* * *

Наконец Сергей Леонидович почувствовал внутри себя то особое хрустальное состояние, когда мысль обещала быть летучей, а прилежание ручалось, что слова лягут в правильном порядке. Ночь была покойна и серебриста. Колдовской её свет, непостижимым образом рождённый тьмою, ластился к дому и робко заглядывал в окна. Сергей Леонидович сел за стол перед белым листом бумаги и тихо, почти благоговейно вывел первые строки:

ПРАВО КАК СЛОВО

Мы не станем останавливаться на том хорошо известном и довольно подробно исследованном факте о связи «изреченного слова» с идеей предопределения. Веру в неотвратимость исполнения пророчества роднит с идеей судьбы прежде всего то обстоятельство, что эта вера есть вера в неотвратимость определённого будущего, которое этим пророчеством как бы наперёд задано, и вместе с тем задаётся как уже заранее известное. Последнее обстоятельство сближает проклятие с пророчеством. По чрезвычайно метким словам одного путешественника, глубоко проникшего в этот психологический механизм, «предсказание служило приговором, который приводила в исполнение вера».

В замечательной работе Гюстава Глоца (1904) убедительно показано, что латинское dico и греческое dike заставляют предположить существование формульного права, которым определяется, что надлежит делать в каждом конкретном случае. Судья, таким образом, это тот, кто следит за соблюдением формульных установлений и имеет право изрекать соответствующее правило. Главнейшие признаки права на этой ступени – это его публичность, но и его безаппеляционность.

Мы уже имели случай упоминать, что, если мы исследуем неразвитую форму государственного организма, то убедимся, что законодательная способность является в нём способностью наименее заметною и наименее развитою. Различные оттенки власти, под влиянием свойственных обществу идей, не различались один от другого, и в человеческом уме не существовало ясного сознания о различии между изданием закона, его обнародованием и наказанием лица, его нарушившего. Мэн даже высказывает мнение, что если только к той различного рода власти возможно было приложить современные названия, то законодательная власть заняла бы место на самом заднем плане, тогда как фактом, сознаваемым с наибольшей ясностью, являлась бы власть судебная. Иными словами, под «судом» понималась власть вообще. Это как будто позволяет предположить такое правовое состояние, которое целиком и единственно выражалось одномоментным юридическим актом.

Другой не менее почтенный исследователь индоевропейских древностей говорит: "Индоевропейское rex – понятие более религиозное, чем политическое. Обязанности здесь не заключаются в том, чтобы повелевать и вершить власть, а устанавливать правила и определять то, что относится к праву в прямом смысле этого слова. Кроме того, он наделен страшной магической властью". Софокл помнит ещё ту отдаленную эпоху, когда, выражаясь словами Гемона, один лишь взгляд царя "страшен простому человеку"; один лишь этот взгляд прерывает речи, неугодные царскому слуху. Вундт и многие другие антропологи приводят данные об исследовании примитивных обществ, в которых шаману или вождю, наделённому сакральной властью, было достаточно произнести особое слово, означавшее смертный приговор, чтобы тот, на кого он был направлен, валился замертво. На этом основании был сделан вывод о том, что психика примитивного человека обладала особым видом тождества, или, психофизиологическим единством с тем, кого этот человек наделяет высшей властью. Эта же особенность объясняет и могущество слова в положительном значении, когда оно является целебным либо обережным заклинанием. Само слово, произносимое вождём, было, по-видимому, строго табуировано, но имелись слова, служившие для обозначения самого процесса.