Три пункта бытия

На лестничной площадке ее остановила Нюрок.

— Ребенка-то зачем приобщать? — спросила Ирина Викторовна. — И тебе не стыдно?

— Стыдно... — сказала Нюрок. А когда Ирина Викторовна уже спускалась по лестнице, Нюрок еще говорила ей вслед. — Ты подумай, Иришка... Ты подумай логически, что я тебе говорила — я ведь права... — Еще Нюрок сказала: — Мы с тобой, Иришка, хорошие, настоящие парни — выдержим!

А что еще оставалось Ирине Викторовне? Только — думать, а больше ничего... Но тут оказалось, что она полностью разучилась думать для себя, она привыкла к другому — думать для того, чтобы высказать свои мысли Никандрову.

Никандрова нет и не будет, и вот каждая ее мысль теперь — это бег или даже полет на одном и том же месте: чем этот бег быстрее, устремленнее и упорнее, тем бессмысленнее.

В одну какую-то минуту все изменилось еще и потому, что вдруг в действие, в невероятно-активное действие, вступила ее память.

До сих пор она ведь не столько помнила, сколько догадывалась обо всем том, что происходило с ними — с нею и с Никандровым, а теперь ее память как бы мстила ей за свое унижение, еще за что-то и не как-нибудь, а жестоко и в самых мельчайших подробностях, в красках, в звуках, во всех пяти и даже более человеческих чувствах одну за другой восстанавливая перед нею сцены их встреч на жилплощади тетушки Марины, а последнюю встречу Ирина Викторовна увидела так, как вообще невозможно что-нибудь и когда-нибудь увидеть.

Все, что было кругом, становилось враждебным ей.

Небо и то было несправедливо жестоким. За кем, за кем, а за небом Ирина Викторовна в жизни не подозревала этого. О деревьях, о домах, об улицах, о прохожих, об Аркашке и говорить нечего. Они глумились над нею одним своим видом, своей независимостью от всего того, что происходило с нею нынче и что ей предстояло впереди.

Таким было ее возвращение на эту планету, в прежний мир, прах которого, казалось ей, она уже давным давно отряхнула со своих ног.

Конечно, мысли ее не могли не быть жестокими, но ведь это были все-таки ее мысли, ее крошечная, но собственная воля, а не тот плен, которым изо дня в день, из часа в час стал угнетать ее весь окружающий мир. Вот она и думала и почти непрерывно обвиняла весь мир в тоталитарной жестокости.

А все, что было у нее с Никандровым, все их отношения очень странным образом, но вполне ощутимо представлялись ей как пирамида или конус, поставленный на вершину основанием вверх... Это основание, обращенное в атмосферу, в ничто, становилось все больше и больше, расширялось по периметру перед каждой их встречей, и во время встреч, и после них — всегда, но ведь основанием оно никогда так и не было и не имело возможности им стать... Действительным основанием была одна-единственная, случайная и почти невидимая простым глазом точка, на которую почему-то ими возлагался все больший и больший груз...

Очень неустойчивое равновесие, почти полное его отсутствие, которое по любой логике и по любой практике могло продолжаться одно мгновение. Но вопреки физике, логике и здравому смыслу оно все-таки продолжалось — одно, другое, третье, десятое, сотое мгновение, одна, другая, третья, а может быть, и сотая их встреча на жилплощади тетушки Марины — счет ведь был ими потерян. Вот какой фокус имел место! И чем он был невероятнее, этот фокус, тем, в свое время, Ирина Викторовна считала его необходимее для себя, считала его вполне естественным, а неестественным становилось для нее все то, что этим фокусом не было, что хоть каким-то образом, но мешало фокусу продолжаться.

А что?!

Вся-то окружающая жизнь тоже представилась нынче Ирине Викторовне таким же фокусом, вся без конца распространяясь только вверх, только вширь и нисколько — вглубь. Вот уже и спасения от нее, от этой перевернутой жизни, не было нигде, она была повсюду — и дома, и на улице, и на работе, и везде мозолила глаза своим внешним видом, своим количеством, своим умением прикидываться, будто она стоит на ногах...

Случилось так, что Ирина Викторовна выпала из этого фокуса и вот смотрела на него со стороны, смотрела с удивлением и неприязнью... главный в ее жизни фокус не удался.

А ведь, оказывается, Никандров предупреждал ее на этот счет.

Конечно, предупреждал...

— Интересно, — заметил он однажды, в одну из первых встреч на жилплощади тетушки Марины, — интересно будет много лет спустя, после того, как все это минет и остынет... встретиться и узнать друг у друга — как же все-таки было?

— Как? — не поняла Ирина Викторовна, и Никандров пояснил:

— Для всего, что происходит, — нужно время. Пока в настоящем нет прошлого — его и самого тоже нет...

Она в тот раз испугалась, очень, а все-таки, должно быть, мало испугалась, потому что ее, как это всегда бывало, увлекла логика его рассуждений, которая касалась уже не ее, не его и не их, а вообще чьего бы то ни было прошлого и настоящего.

Она все-таки спросила:

— А почему откровенность ты ставишь в будущем времени?

— Сиюминутная откровенность — тоже сиюминутна...