Три пункта бытия

— Да все туда же. На Северный Кавказ. В северокавказский филиал.

— Так ведь он все время ездит... Может быть, теперь надолго?

— Как тебе сказать? В общем — да...

— Надолго?

— Год... Ну, может быть, немного меньше...

— Да это что же за командировка? Помилуй!

— А это не командировка. Он временно принял директорство над филиалом. На весь наладочный период. Пустит машину в ход, подготовит директора из местных и только тогда вернется.

— Он что же — с женой... туда?

— Конечно...

Ирина Викторовна передохнула.

Потом спросила:

— Откуда ты все это знаешь? Точно ли?

— Он мне сказал. Он мне сказал, что если не успеет предупредить тебя, чтобы это сделала я.

— Да?

— Да...

— Почему же он успел предупредить тебя и не успел — меня?

— Наверное, потому, что так лучше... Для него. И для тебя.

— Вот что, друг мой. Пошли-ка куда-нибудь Светланку. К соседям куда-нибудь, поиграть.

— Нет, — сказала Нюрок. — Этого я не сделаю.

— Вот как?! Ну, тогда, по крайней мере, давай-ка выйдем на улицу. В сквер. И там поговорим!

— Нет, — сказала Нюрок, — и этого я не сделаю.

— Ты мне — враг?

— Я тебе друг!

— Тогда — в чем дело? Идем сейчас же!

— Не пойду...

— Почему? Скажи?

— По секрету: потому что я тебя знаю. Как облупленную... Если ты сейчас будешь с кем-нибудь, если кто-нибудь будет тебя внимательно слушать, ты такого наговоришь — ужас! Потом ты еще и сама поверишь в этот ужас. Поверишь, что обязана в него поверить, если кому-то, ну хотя бы и мне, высказала весь свой ужас вслух. Нет уж — подумай сама по себе! И так, и совсем с другой стороны. Логически. Критически. Еще как-нибудь. Ты это умеешь. Подумай — ведь должно было все это кончиться? И так, как это кончилось, — вовсе не худший вариант, поверь мне. Я-то знаю. Знаю варианты во сто крат хуже!

— Ты жестокий человек, Нюрок! Да?

— А что поделаешь?

— Ладно, я уйду. А ты что будешь делать?

— Уложу Светланку спать, а потом буду реветь. Еще пуще, чем ты: тебе дома нельзя реветь — Мансуров помешает, на улице — помешают прохожие, а мне? Никто мне не помешает, некому!

— Ты меня, пожалуйста, не жалей, Нюрок, это очень противно.

— Вот я и не знаю, кого я буду жалеть — тебя или себя... Там видно будет...

— Эгоистка!

— Дура ты, Иришка! Ты как ребенок. Сколько тебе говорить: конец должен быть, вот он и был. И был очень хорошим концом...

— Как ты смеешь...

— Тсс.... Светланка! А я смею, потому что это — действительно хороший конец. Благородный. Прямой. Откровенный. Великолепный! Вот так! Из тебя ведь не вытягивали жилы, не доводили дело до такого конца, когда и конца-то уже не может быть, на тебя не взваливали обязанность порвать первой, тебя не упрекали в каких-то низменных интересах, тебя вообще ни в чем никогда не упрекали и не подозревали, не играли с тобой и не разыгрывали тебя, не спровоцировали тебя на какую-нибудь ссору, чтобы потом сказать: «Сама виновата!» Ты начала первой, а тебе даже и об этом никогда не напомнили. Он взял на себя все, порвал все разом, уехал, чтобы мотаться где-то целый год на чемоданах, и ты обойдешься без гнусных звонков, без извинений, обвинений и бог знает без чего еще, что бывает после первой размолвки, после второй и после третьей, после первого разрыва, после второго и третьего. Тебе не будут как будто нечаянно показывать себя в коридоре уже после третьего разрыва, и в затылок тебе никто не встанет в троллейбусе, чтобы молча дышать в твою голову и вот сюда — в плечо, а потом внимательно смотреть, что из этого получается! Я всегда говорила тебе, Иришка, что ты — необыкновенно счастливая женщина! Таких, как ты, — одна на десять тысяч, одна сотая процента! Ты и не дома счастлива, и дома. Ты до сих пор не знаешь, что такое семейный скандал и распри, тебя везде лелеют, вот как я Светланку; тебя ничем не оскорбили ни Мансуров, ни Василий Никандрович... У тебя даже свекровь и та — ангел! Ты привыкла ко всему этому, так привыкла, что и благородство готова топтать ногами!

— Нищенская философия!

— Все счастливые женщины — эгоистки! И вот я буду реветь всю ночь и жалеть себя. А тебя — нисколько! Вот и все!

— Ну тебя к черту! — сказала Ирина Викторовна. — Я тоже сейчас буду выть, валяться на полу или лезть в петлю, а больше ничего! Никакие слова ничего не выражают! Вот сейчас! — Ирина Викторовна зарыдала, схватилась за голову... Тотчас прическа у нее рассыпалась, по лицу пошли синие пятнышки и пятна.

— Светланка! — позвала Нюрок.

Появилась Светка — уже расстроенная, с вытаращенными глазенками, с тем истинным пониманием справедливости и несправедливости, которым отличаются только дети. Она подозревала, что между мамой и тетей Ириной происходит что-то очень серьезное, но без разрешения не могла открыть дверь и узнать, что же все-таки происходит...

— Светланка, — сказала ей мама, — успокой, пожалуйста, тетю Ирину. Она расхныкалась!

Светлана прижалась к Ирине Викторовне и стала ее гладить по лицу, по плечам и рукам, как бы незряче и необдуманно, но безукоризненно, точно прощупывая в тете Ире ее судьбу, остатки судьбы, а Ирина Викторовна встала, не глядя на Светланку, надела пальто и, не попрощавшись, вышла прочь.