Три пункта бытия

Никандров задумывался, она очень любила его в минуты глубокой сосредоточенной задумчивости: он теребил себя то ли за ухо, то ли за волосы на голове и прикрывал глаза...

— Чтобы Пушкину быть — надо, чтобы мир был вечным. Ну, а если завтра мир может быть, а может случиться, что его и не будет, что он взорвется — он не вправе ждать Пушкина в будущем, да и может ли опираться на него в настоящем? Правильно говорю?!

Она с ним не только соглашалась, она вспыхивала этим чувством согласия, ей становилось горячо от ее согласия.

Еще проходило время.

— Античность? Мы совсем недавно ее пережили. Я помню прекрасно! Это наш, русский, крестьянский быт. Более современная, но тоже античность!

Ирина Викторовна удивлялась, ей хотелось узнать — ну, а тут в чем дело? Что за категоричность? Какая формула и конструкция? Ей приятно, а еще ей было счастливо немного его завести:

— Похлебать бы тебе, мой антик, ложкой из общей чашки! Блох на печке покормить. Ты ничего не слыхивал об идиотизме деревенской жизни?

— А ты ничего не слыхивала о блохах и об идиотизме античной жизни? Они же, безусловно, были. Но — забылись. А искусство, а взгляд на мир остались, о них помнят все. И с крестьянским бытом будет точно так же. Ты что же, думаешь, будто в нашей, современной жизни идиотизма и след простыл? У каждого времени — свой собственный идиотизм, да! Правильно говорю? Ты знаешь, чего я больше всего боюсь?

— Ну-ну?

— Гениальных глупостей. Точно!

Вот бы когда ей зареветь у него на груди, когда признаться, что она — женщина, что женщина слабая, что женщина — со всеми проблемами и слабостями женского существования! Что ей нынче не до гениев — умных, и глупых, ей нынче самое главное — ее любовь, вот что! Если уж он такой умный, если такой самостоятельный, если так понимает и рассуждает о Пушкине, а вот так — об античности, вот и понял бы, и рассудил бы ее. Только ее одну!

Ужасно и нестерпимо хотелось ей иногда в это время зареветь, когда он был таким умным, таким интересным!

Но... не за слезы же он ее любил?

За слезы любить нельзя.

Их можно понимать, можно им сочувствовать и не более того.

К тому же он как только почувствует что-то, приближение какой-то опасности, и в тот же миг обнимет ее...

После она уже и забудет о своем страхе, не возвращается больше к проблеме хорошего парня, а как будто в первый раз, но устало и неторопливо начинает рассматривать жилплощадь тетушки Марины: нехитрую расцветку оконных занавесок, пластмассовую люстру о трех маленьких рожках, голубка Пикассо в простенке; начинает слушать, а иногда и считать удары входных дверей в подъезде — раз, два, три, четыре — начинает чувствовать, что в жизни тетушки Марины так и не случилось жизни, и это очень заметно, и нельзя сказать, что за человек здесь живет, какого возраста... Даже — какого пола и то, пожалуй, не угадаешь, и, должно быть, в силу этого свой собственный случай жизни, который привел ее сюда, начинал казаться Ирине Викторовне чем-то совершенно невероятным, никому другому, кроме нее, не доступным и неповторимым.

Вот так она и жила при встречах и без встреч — на двух планетах...

Утешение же, а может быть, это и не утешением было, а чем-то другим — каким-то источником новых сил, — она стала находить в квартирке Нюрка, на тринадцатом этаже жилой башни.

Там, на тринадцатом, Нюрок ей отчасти даже мешала — она ведь приходила не к Нюрку, а к Светланочке. К ней.

Обнимая удивительное тельце, Ирина Викторовна восторгалась природой, которая могла это создать, причем не где-то там, в небе, среди ангелов, а здесь, на земле, среди людей, для людей.

Ей было жутковато. А что, если и это совершенство люди не оценят, не поймут? И неужели вот сейчас, сию же секунду, нельзя Светку предупредить обо всем, объяснить ей — что такое женщина? Неужели даже Нюрок, мать, и та не умеет объяснить ей своего огромного, чуть ли не всеобъемлющего опыта, и этому идеальному существу придется начинать все сначала, через все пройти самой? Неужели ей встретится не тот человек? Мансуров-Курильский, например? Еще хуже — Аркашка Мансуров? Ирина Викторовна очень любила сына, но ведь она любила и растила его на чью-то голову! Неужели на судьбу и голову такого создания, как Светка? Вот ужас-то! А выдастся Светке свой Никандров, так неужели тоже — урывками, от встречи и до встречи, и для того, чтобы скрывать от него слезы? Ах, наверное, наверное, вышла ошибка: надо было Ирине Викторовне родить не мальчишку, а девочку! Право же, своей собственной дочери она смогла бы объяснить если не все, так многое-многое. Напрасно Нюрок поверила, будто бы нельзя, будто бы бессмысленно объяснять жизнь собственной дочурке, Ирина Викторовна смогла бы — у нее бы получилось!