Три пункта бытия

Но этот «определенный» возраст детей — отнюдь не семнадцать лет, а семнадцать, да еще при Аркашкиной бесшабашности, как раз такой возраст, который в подобной ситуации создает самый критический вариант из всех возможных вариантов.

А ведь все это — и возможность развода, и Аркашкина судьба, и необходимость бегать по всяким загсам, все страшное и все критическое, напряженное — обдумывается ею одной, решается одной, про себя и как будто только ради себя!

Но не одна же она живет на свете, если она любит и ее любят тоже?

Когда Никандров назвал ее хорошим парнем, она сначала чуть не умерла, а потом подумала: с той минуты, как «произошло все», она ведь все взяла на себя и любовь вдвоем сделала вот этими собственными руками! Сделала так, как сделал бы очень хороший, очень толковый парень! Так почему же она обиделась?! И позже она ни в чем и никогда не попросила у Никандрова помощи или поддержки, ни разу и ни на что ему не пожаловалась, ни в чем его не упрекнула... Это ли не отличный парень?

Но?!

Но до каких пор это будет?! Когда же она обретет свое святое право быть в любви тем, что она есть, — женщиной?!

Ладно, вернется из командировки Никандров, будет встреча... Она еще сыграет роль хорошего парня, сыграет лучше, чем Папазян играл в свое время Отелло, лучше, чем Комиссаржевская играла Нору, — им, артистам, что?! Им, артистам, только и забот, что сыграть на сцене, а вот у нее сцены нет, гримеров, костюмеров, режиссеров — нет, текста пьесы и суфлера — нет, она ведь если и должна быть звездой, так только домашней, у нее — одна жизнь, а больше ничего — играй! Чтобы было без сучка, без задоринки и благородно — играй!

Ну, хотя бы она знала, что это — ее последняя роль на постылой планете, так нет же, как раз наоборот: чем лучше она сыграет завтра, тем больше потребуется от нее послезавтра, тем больше спектаклей ей будет предстоять впереди!

Вот будет встреча у тетушки Марины, Никандров ее спросит:

— А что сказал тебе муж?

А муж ей ничего не сказал, ни слова.

— А что говорит твой сын? Семнадцать лет мужчине...

А сын ей не только ничего не сказал, но и ничего не скажет, от него не дождешься.

— А что ты по этому поводу решила сама?

А она ничего не решила по этому поводу сама. Она — не может...

— А чего ты хочешь от меня? — спросит наконец Никандров.

А она не знает, что хочет от него. Это он должен знать, чего она от него хочет...

Он скажет:

— Странно...

Ну, еще бы не странно! Страннее некуда! Действительно — давно ли она мечтала о том, чтобы: стать покровительницей его интеллекта, что-то ему объяснять, чему-то научить, какой-то свой опыт и даже свое содержание ему передать? Быть для него не чем-то, но аксиомой! Вчера да и сегодня тоже мечтала...

В годы своей юности и позже Ирина Викторовна очень много читала. Удавалось благодаря не совсем обычному свойству ее организма: ей хватало пяти и того меньше часов сна в сутки. Ну, разве еще днем прихватить минут двадцать даже и не сна, а хотя бы только отдыха. Вот она и успевала не только читать, но еще и пережить прочитанное, и все это в ней, в одной, накапливалось из года в год, вот она и мечтала, что когда-нибудь все свое богатство сможет опрокинуть на чью-нибудь голову. Не на чужую, разумеется, а на любимую... Голова Никандрова, ученая, возведенная в докторскую степень, чуть рыжеватая, с сединой, с монгольскими скулами, с самого начала показалась ей очень подходящей для этой цели.

Но не очень-то Никандров нуждался в покровительстве над его интеллектом. Если и нуждался, так только отчасти.

Она пыталась понять — почему? Он ведь читал меньше, чем она? И неужели ему было нипочем ее содержание? Содержание любимой им женщины?

Но тут вот что она увидела: едва ли не впервые она увидела знания, которые были не столько знаниями, сколько тем человеком, которому они принадлежат. Все, что Никандров знал, становилось для него им самим, его собственной личностью, а остальное он и знать не хотел: «Это не для меня!» Он всегда знал не просто так, а мог еще и объяснить, для чего и почему он это знает. Знания без применения ему были попросту не нужны.

Он вот неплохо знал античную литературу, так это потому, что считал ее самой важной в истории человечества, а себя — причастным к античности. Опять-таки уже по одному тому, что он ее знал и вот так высоко ценил. Ну, и вот еще музыку он любил.

Когда он открылся ей своею слабостью, откровенно, с истинно мужской прямотой подсчитав свой КПД, — она была ошеломлена, даже мучилась за него, а в то же время у нее явилась надежда: вот тут-то она, может быть, всерьез и понадобится ему, тут-то ему и поможет. Тут-то и станет для него желанной аксиомой, точкой опоры?

Как — поможет? Как станет желанной аксиомой?

Трудно сказать...

У нее ведь семья, Аркашка, а у него-то семья еще больше и ответственность за семью тоже гораздо больше!

У нее — Мансуров-Курильский. У него — его жена.

Однажды Ирина Викторовна издалека попробовала узнать: что это за человек? Никандров сказал: