Три пункта бытия

Ей представился почти что атлет, высокий и плечистый, интеллигентный и в то же время мужиковатый. Немножко азиат — скуластый, но голубоглазый, со светлыми волосами, которые, вот это она уже знала, не оставались постоянными и время от времени сами по себе то рыжели, то темнели, становились чуть ли не каштановыми. Что за секрет? Она Никандрова об этом, помнится, спрашивала, а он и сам не знал, как и почему это случается. Он почти не придавал значения своей внешности, но внешность была у него такая, что другой не нужно.

С ее собственным новым рисунком, который она сначала так старательно для него готовила, а потом сама себя испугалась, а потом — начисто о нем забыла, получилось так: она-то забыла, а он, встретив в первый же день Ирину Викторовну в коридоре НИИ-9, рядом с библиотекой, не сразу узнал ее... Было кино: сначала он узнал ее по фигуре, потом не узнал ее лица, потом узнал и лицо, и фигуру, а она не сразу поняла, почему он ее то узнает, то снова не узнает, и приходила в эти секунды то в ужас и отчаяние, то — в восторг. Кино! Цирк! Средняя школа, восьмой класс, да и только! И коридор-то в НИИ-9 — длинный-предлинный, с окнами слева, с большими дверями справа — был совсем похож на школьный.

Но рядом с Никандровым ее организм становился другим — отчаянным, она ничему не удивлялась — восьмой класс так восьмой, не все ли равно, хоть пятый!

В квартире тетушки Марины они были в тот самый день, когда Никандров вернулся из своей любимой Киргизии: он был в полном восторге от ее нового рисунка и хотел как можно подробнее его рассмотреть.

Не пропал ее скорбный труд, и заботы тоже не пропали! Ее планета — с твердой почвой, с легкой атмосферой, с высоким небом — возвращалась к ней, возвращалась, как бы чувствуя себя виноватой за прогул без уважительной причины, не подтвержденный ни больничным листком, ни какой-нибудь другой справкой... Ирина Викторовна, посмотрев на такую недисциплинированность сквозь пальцы, приняла возвращение планеты благосклонно, хотя и сделала для себя пометки: на ее планете: тоже нужно знать, какие дороги и перекрестки, какие входы и выходы куда ведут. На всякий случай — нужно!

Сделав же эти пометки, она снова приняла жизнь своей планеты как нечто само собою разумеющееся, приняла такую жизнь, которая всегда находится чуть-чуть поверхностнее и чуть-чуть выше собственного смысла, ну, хотя бы на одну ступень. А это очень важно — принимать жизнь так, чтобы она, хотя бы и совсем немного, но была выше, чем ее смысл.

Одной ступени уже достаточно, чтобы быть «над» и не прикасаться к глубине, не заглядывать в нее, тайную и непостижимую по смыслу.

Кроме того, разве смысл — это всегда истина?

Смысл — это ведь слова, это — обозначение, а слова и обозначения всегда готовы ворваться в чувство любви, и надо быть очень бдительной, надо установить деспотическую цензуру над словами! Подумать только, что бы произошло, если бы она дала волю словам и сказала Никандрову все, что думала о нем и о себе в его отсутствие? Все могло случиться после этого — и атомный взрыв, и наводнение, и разрушительное землетрясение на ее новой планете, и засуха, и гром, и молния, и пустыня — все могло быть! Недаром нынешние писатели, когда пишут о любви — так только о том, как влюбленные обнимаются и лежат в постели, а что они думают и говорят — об этом помалкивают: боятся разрушить свое собственное любовное творение, догадываясь, что оно может и не выдержать испытания словом.

И она дала зарок — не начинать слова первой. Если первым заговорит он, станет ей что-то объяснять в ней самой, в самом себе, в их любви — пожалуйста!

Но первая — ни за что!

Пусть ее планета крутится вокруг собственной оси без помощи слов!

Так оно и было. И оказалось, что это не очень трудно — не говорить ничего о любви и ничего о ней не спрашивать.

Чего только не сделаешь ради любви! Все сделаешь, даже будешь молчать о ней!

Так оно и длилось некоторое время, это молчание, но однажды Никандров произнес ужасные слова:

— Ты — хороший парень! — похвалил он ее.

Может быть, как раз потому похвалил, что заметил ее умение вовремя и умно молчать.

Ирина Викторовна обмерла.

Сколько она себя помнила — она была женщиной, сколько помнила — всегда готовилась быть ею еще и еще, всегда боялась, что женщины в ней почему-то мало, гораздо меньше, чем, например, в Нюрке. Это началось со школы, возможно, — еще раньше, с детского сада, может быть, это было плохо, может быть, было напрасно, но так было всегда, а быть иначе не могло. И Никандров ничего этого о ней не знал? Не догадывался?! До сих пор этого не понимал?!

Хорошим парнем она давным-давно была для Мансурова-Курильского, ей вот так — по горло! — хватало такого бытия, от него-то она всеми силами и хотела избавиться, а ради избавления выпросила в новогоднюю ночь у господа бога свою любовь!