Три месяца, две недели и один день

— Нормально, — потому что могло быть и хуже. Хотя впоследствии, наверное, как раз и может выясниться, что всё ужасно. Я никогда не делала того, на что согласилась, и, возможно, всё уже провалила. Что, если то, что я собираюсь оставить ребёнка с его отцом и не принимать ни малейшего участия в их совместной жизни, буквально написано у меня на лице, и выгляжу я совсем не так, как выглядела бы любая другая беременная женщина на моём месте? Тогда мы все просто зря тратим время. Особенно Дерек… Дерек, относительно которого я уже почти и забыла, как он выглядит, когда спит. И это увенчалось бы успехом, если бы он не заснул в моей больничной кровати. Такой умиротворённый, даже невзирая на следы явного в те дни недосыпа. У него из-за меня столько неприятностей, да ещё и это жесткое с моральной точки зрения, но правильное по физическим показателям отстранение. Я одна сплошная ходячая проблема. Может, мне всё равно, что обо мне подумают, но, может, не до такой степени, как я всегда привыкла думать? От мысли разочаровать, подвести, сделать больно в душе какой-то стыд. И откуда только это берётся? — А ты… Как я выгляжу со стороны? — наверное, зря я сказала, что просмотрю все фотографии одним разом после окончания работы. Оценивая промежуточные результаты своим взглядом каждые, к примеру, полчаса, в процессе я могла бы постараться скорректировать себя, сделать всё так, как им нужно, чтобы я преподнесла их вещи. А теперь я там наверняка настоящая, нелюдимая, недовольная, хмурая. Не такая, какой должна быть якобы счастливая в скором времени мать.

Всё это в совокупности, вероятно, было самой плохой идеей на свете. Нормальная женщина в положении не приобретёт необходимые себе вещи, если увидит депрессию и несчастье на лице с рекламирующего их плаката, которое выглядит и, вероятно, даже считает себя жертвой, а не мечтает о той жизни, что уже возникла и развивается внутри неё. В разговорах с Дереком я даже не в состоянии назвать вещи своими именами. Почему, когда это действительно необходимо, я не могу открыть рот и сказать всю правду? Кто и когда сделал из меня ту, что мучает людей и, вроде бы всё осознавая, при этом испытывает странное и извращённое удовольствие, видя, как они пытаются всё наладить, найти подход, смягчить меня и спасти уже утраченное? Впрочем, я сама сделала себя таковой, едва оказалась брошенной, а впоследствии и разведённой, и в одночасье будто отключила все чувства, как последняя стерва, у которой вместо сердца лёд и сталь. Хотя почему как? Я и есть холод и железо, словно это противозаконно, испытывать моменты слабости, временами не быть счастливой и чувствовать подавленность. Вот какие убеждения приводят к тому, что люди делают то, что, возможно, не хотят, потому что слишком поздно поворачивать вспять. Но каждый принимает решение единолично и расплачивается за него тоже сам. Нечего здесь ныть, разводить сопли, сырость и уныние и рыдать в подушку по ночам, делая её влажной и неопрятной. Это удел исключительно тех, кто не может взять себя в руки и подняться. Но я не доставлю повода меня жалеть, чтобы все вокруг стали думать, что сопереживание это как раз то, что мне необходимо. Не на ту напали.

— Ты взвинченная. Вся на взводе. Вот какой я тебя сейчас вижу. Но стилист и фотограф ни за что этого не поймут. Они ведь с тобой фактически не знакомы. Уверен, для них ты просто человек, требующий особого подхода.

— Как ты…

— … понял, чем, вероятно, обусловлен твой вопрос? Это не так уж и сложно для того, кто приходился тебе мужем, не говоря уже обо всём остальном. Можешь прекратить удивляться каждый раз, что твои мысли для меня так очевидны? — Дерек смело прикасается к моему животу, и меня немного передёргивает от того, что теперь он не утруждает себя тратой времени на получение разрешения, хотя и прежде подобный вопрос я слышала лишь раз. Но я справлюсь с пренебрежением нормами морали. Больно мне не будет. Максимум неприятно из-за вторжения в личное пространство. Но это мелочи, на которые так легко закрыть глаза. А может, и нет. Потому что вмешательства бывают разными. Посреди всей этой гневной и грубой, как наждачная бумага, тишины ничто не способно перекрыть звук щелчка затвора. Звук напоминает выстрел. Я уверена, что смотрю на Дерека злобно и ожесточённо.

— Ты слышал?

— О чём ты говоришь? — он это серьёзно или просто делает вид, хотя всего минуту назад намекал на то, что между нами по-прежнему существует особенное взаимопонимание, пусть данная вероятность и вызывает во мне что-то, что напоминает панику?

— О фотографе. Он что, только что нас снял?

— Ну, даже если и так, он не рискнёт это опубликовать. Если только не хочет судебных разбирательств, разумеется. А вообще подобный снимок никого не удивит. В нём нет ничего сенсационного. Все, кому любопытно, знают о нас даже больше, чем нужно. По крайней мере, думают так.