Три ялтинских зимы(Повесть)

— Так, может, я сам? — Кончик носа у него опять побелел, как всегда, когда парень воодушевлялся. Зимой Казанцев даже спросил однажды: ты нос, мол, случаем не отморозил? — А то, пока будем договариваться и передавать друг другу… Если нужно, могу и сюда доставить. Казанцев, по правде говоря, уже думал о такой возможности. Еще во время разговора с Глуховым. Тот ищет батареи, а у нас они есть, благо оказались с Гузенкой запасливыми и хозяйственными мужиками. Так что может быть проще — принести и сказать: «Берите!» А можно и ничего не говорить, просто принести. Быстро и хорошо. Потом подумал: даже если и быстро, то так ли уж хорошо? Не надо друг перед дружкой выкаблучиваться. За батареями пошли ребята, вот и помоги им. О Петре Франко Казанцев вспомнил, потому что обойти его в своих поисках Кравцов с Кондратьевым никак не могли, а жил Петр неподалеку от Анны Тимофеевны, можно сказать, рядом — на Массандровской слободе.

— Ничего не выйдет, — сказал наконец Андрей Игнатьевич. — Как я тебе объясню, где, под каким камнем они спрятаны? А Тимофеевна знает, с нами была. Если попросит помочь — помоги, а дальше пусть другие этим занимаются. У тебя своих хлопот хватит. Есть еще одно дело. Праздник приближается, двадцать шестая годовщина Октября. Вот ты и передай Антону Мицко от моего имени… На этот раз инструктаж был обстоятельным и долгим. Закончив его, Казанцев поглядел на Ленчика с сожалением:

— Похоже, обманул я тебя. Наверное, придется все же еще один рейс совершить, кроме этого… Но ведь знал об этом и раньше. Знал, однако хотел показать парню, что жалеет его, понимает, как ему трудно. Нет для солдата ничего дороже такого командирского сочувствия и заботы, даже если они выражены только на словах. А как еще их выразить?..

— А я что говорил? — отмахнулся Лёнчик.

Он был истинно солдат.

Провожать его Казанцев не стал, лишь вышел из землянки. Был еще ранний час, разгар дня, но тяжелые облака, которые, прижимаясь к земле, ползли вверх по склону, создавали впечатление сумерек. Некоторое время щуплая фигура парня виднелась среди деревьев — плотно сомкнувший кроны высокоствольный буковый лес был чист, лишен подлеска, — а потом ее будто слизнул язык тумана.

У них не было разговора об одиночестве, на которое обречен такой связник, разведчик, — сочувствие командира тоже имеет свой предел, солдат не должен от него раскиснуть, размагнититься, — но когда однажды Казанцев в обычной своей манере сказал: «Ты уж, пожалуйста, в лапы не попадайся», Лёнчик ответил с непривычной серьезностью: «А живым меня не возьмут» — и приоткрыл полу ватника, показывая гранату-лимонку.

Из воспоминаний Василия Кравцова.

«…К вечеру мы должны были встретиться в условном месте. Когда я пришел, застал Димку сияющим: Семен принес несколько батарей».

Из воспоминаний Семена Евстратенко.

«…Радиобатареи были на квартире Франко, который дал их мне для передачи с Кравцовым и Кондратьевым в отряд…»

Из воспоминаний Петра Франко.

«Казанцев передал Левшиной, чтоб она сходила в Васильевку и нашла зарытые в каменной стенке[3] аккумуляторы. Анна Тимофеевна пошла за ними с соседкой. Ко мне за батареями пришел Евстратенко».

Из рассказа Анны Тимофеевны Левшиной.

«Я и сама не раз ходила в лес, и Олег ходил. Но чаще всего связным был Лёнчик Ходыкян. Лихой был парень и очень веселый. Да он и сейчас такой — вы обязательно повидайте его, в Киеве живет.

Так вот приходит он в тот раз ко мне и говорит:

— Есть, тетя Аня, боевое задание…»

Сам Казанцев об этом случае не упоминает, по-моему, нигде, а Леонид Амаякович Ходыкян, с которым я встретился в Киеве, сказал о нем всего два слова:

— Было дело.

ГЛАВА 22

Книга называлась «Wir erobern die Krim» — «Мы покорили Крым». Алеша Анищенков принес ее, когда приходил последний раз, уже после ареста матери. Этот арест его особенно потряс и, как понял Трофимов, не только сам арест, хотя он и был равнозначен смерти, но то, что мама, ожидая, предвидя его, слышать не хотела о том, чтобы уйти, скрыться, спрятаться. Она сказала, что сама мысль об этом есть предательство по отношению к Николаю.

— Я сказал, что тоже останусь, тогда она шепотом закричала: «Если ты немедленно не уйдешь, я сегодня же, сию же минуту убью себя!» Трофимов слушал все это с печалью и думал: Николай Степанович хотел спасти ее, она хотела спасти его, а все с самого начала было безнадежно. И то, что рассказывал теперь Алеша, говорило о безнадежности. Остается одно — спасать мальчика. Алеша силился что-то понять: