Третий выстрел

Ничего себе! — я внезапно очнулась. Опять глюки, что ли? Да вроде нет, уж больно картинки реалистичные, как будто перенеслась туда, в декабрь восемнадцатого. Погоди, Таня. Это же не ты там сидела, это Фаня на своей махновской тачанке, это у нее в юности были пышные кудри. А у меня их сроду не было. Почему тогда я чувствовала, что это происходит со мной? Мозгами поехала?

Михаль, конечно, предупреждала, что мать любит рассказывать всякие выдуманные истории, но чтобы так нафантазировать… Нет, такое хрен нафантазируешь. Фантазии они про другое. А пережить этот ужас в восемнадцать лет! Мороз по коже. И рассказывает Фаня так, что прямо завораживает. Все так живо увидела, как с самой все происходило.

Что у меня самой было в мои восемнадцать? Музучилище, «рок-группа», Витя с его горячим шепотом: «ну, давай, я же люблю тебя, давай!» Ну и дала. И правильно сделала, конечно. А если бы тогда со мной такое как с Фаней произошло? Могло ведь? Могло. Куда меня только не заносило! И пьяную, и обкуренную, и без тормозов совсем. Только время было другое. Мы себе приключений на задницу искали, чтобы хоть как-то из серого своего существования вырваться, а остальные, наоборот, пытались этих приключений избежать, спрятаться, прожить тихо и незаметно. И ни у нас, ни у них ничего не получилось. Коньячок, зараза, хорош. Я себе дагестанский-то «коньяк» позволить не могла, а тут — Франция, аккордеон, Сена, все плывет, или это у меня в голове все плывет. Интересно, попаду я когда-нибудь во Францию? Вряд ли. А хотелось бы. Ни модных магазинов не надо, ни — простите! — Лувра, ничего такого. Для меня признак роскошной… впрочем, нет, просто удавшейся жизни — это спуститься утром в кафе на каком-нибудь бульваре Клиши, потягивать кофе из маленькой чашечки и пастис из простого стакана. Что такое пастис? Черт его знает, наверняка, гадость какая-то, зато как звучит! И чтобы тихо из динамиков лился какой-нибудь Жак Брель или Саша Дистель. А больше ничего не надо, потому что это и есть счастье.

И опять меня торкнуло, да так, что хоть стой, хоть падай. Свет раннего утра, ровный строй деревьев на незнакомом мне бульваре, а мы с бабулей устроились за столиком прямо на тротуаре неподалеку от Мулен Руж. Фаня листает Le Figaro, время от времени подносит чашку к губам, делает крохотный глоток и перелистывает страницу. А я рассматриваю прохожих — Париж, никто никуда не торопится, солнце освещает кроны высоких тополей, оставляя их стволы в тени, еще не добралось до туда, но уже скоро, вот-вот все будет залито светом. Смотрю на птиц, разглядываю окна домов под зеленоватыми от старости крышами. Неужели я в Париже? Ставни одного из окон верхнего этажа распахиваются, в проеме появляется завернутая в простыню кудрявая девушка, сладко потягивается, кладет голову на скрещенные на подоконнике руки, смотрит на бульвар. На солнце ее кудри кажутся рыжеватыми. Девушка видит меня, и я машу ей рукой: доброе утро! Она улыбается и приветливо машет мне в ответ.

— Что ты разулыбалась? — спрашивает Фаня.

— Девушка славная вон в том окне, — показываю рукой.

Фаня смотрит туда, но девушка исчезла, в проеме окна уже никого нет, только легко колышется тонкая занавеска, нестерпимо яркая в свете солнца. Фаня усмехается и вновь делает свой крохотный глоток из крохотной чашечки. Счастье.

Черт, опять меня вбросило в чью-то чужую жизнь. А я бы от такой жизни не отказалась!. Только вряд ли я когда-нибудь попаду на этот красивый бульвар. Я в Тель-Авиве-то на бульвар Ротшильда попасть не могу, какой к богам Клиши! Но как я там оказалась? Что-то меня сегодня плющит не по-детски. Похоже, рассудок теряю? Немудрено.

Бабуля моя задремала, мы ж с ней чуть не полфлакона выхлебали, много ли нам надо. Черт с ним, один день без душа — переживем. И она, и я. И отрубилась.

Проснулась опять с мыслью, что жизнь моя тратится впустую. Вспомнила вчерашнее., где все было так насыщенно! Только это пустое. Не могу себя представить в той жизни, особенно воином. Или как это? Воительницей? Ну да. Мы, наше поколение, мы — другие. Не то, чтобы трусливее или слабее — просто другие. Мы не будем жертвовать жизнью ради идеи, это считается уделом слаборазвитых народов, варваров, фанатиков, а мы — интеллигентные люди, живем в здоровом и справедливом обществе, высшей ценностью считаем демократию и права личности. А за возмездием правильно обращаться в полицию и суд. Только если бы вместе с нами так считали все остальные, был бы на Земле рай. Но, к сожалению, так считают далеко не все, увы. И они подло пользуются нашим благородством. Мы можем объявить западные ценности «единственно верными», но не можем заставить народы мира в это поверить. Поэтому люди по-прежнему будут убивать, насиловать, грабить. А мы будем уговаривать их этого не делать. Уговаривать, но не применять силу, потому что не можем же мы встать на одну доску с варварами!