Третий выстрел

Селяне зашумели, запереговаривались, смотрели на лихого атамана со страхом.

Дита обратила внимание на смутно знакомую женщину с непокрытой головой. Собственно, именно поэтому она и поняла, что где-то ее уже видела. Женщина смотрела на нее широко раскрытыми влажными глазами. Вспомнила: она же тогда наткнулась на них с Дорой на Божедомке, она тогда еще отметила эту непривычную стрижку и странную одежду. Что она тут делает? Наверное, тоже от московского голода сбежала, решила Дита и сразу забыла о ней.

— Ну что, решил? — спросила Маня посиневшего уже от холода и страха мужика.

— Пошадишь? Пощади! — он упал на колени, заплакал. — Христом богом молю, пощади!

— Ну ты какой-то совсем неграмотный, откуда у анархистов вера в Христа? — засмеялась Маня. — Да и верила бы — не простила.

— Да пощади ты его! — крикнул кто-то в рядах селян.

— А он бы меня пощадил коли б я ему попалась? А? — крикнула в ответ Маня, и поворотилась к мужику. — Так что решай, нам тут целый день мерзнуть неинтересно.

— Руби… — просипел тот.

— Смотри, как жить-то тебе хочется! Ну, будешь жить, хоть и без яиц. Сам выбрал, не на кого жаловаться. Зато «жидивку» эту до смерти помнить будешь. Жинка-то есть у тебя? Детки?

Тот кивнул.

— Ну и славно. Будешь теперь их воспитывать, рассказывать про праведную жизнь. И обязательно — слышишь? Обязательно расскажи, как получилось, что батя домой без яиц вернулся, чтоб никогда так не делали, как тятька их сподобился.

— Сука… — прохрипел мужик.

— Сука и есть, — неожиданно весело согласилась Маня. — А как же? С вами по-доброму нельзя. Ладно бы ты воевал против нас — это можно, на то она и война. А баб насиловать — никакой войной не оправдаешься. Держите его, хлопцы. Саввушка, режь ему под корень. А ты не печалься. Дружков твоих мы найдем. Вот ей-богу найдем! А вы, громадяне, смотрите и запоминайте: преступников будем карать! Беспощадно! Руби!

Дита повернулась и пошла с площади прочь. Не стала смотреть. Сзади раздался истошный вопль, толпа дружно ахнула. Насильника было не жалко, просто стало противно. Так тоже нельзя, наверное. Хотя, по совести сказать, получил он по заслугам. С ней ведь тоже так было нельзя. А они сделали то, что было нельзя. И жизнь у нее с тех пор ох, как изменилась. И прежней уже никогда не будет. Сейчас хорошо бы все забыть. Только не получится. И как там оказалась эта женщина?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В ГОСТЯХ У СКАЗКИ. ТЕЛЬ-АВИВ, 1995

— Так удалось забыть? Или нет? — спросила я Фаню и почувствовала, как заплетается язык. Что неудивительно: в честь появления моего почти законного муженька старушка отправила меня в магазин, настоятельно потребовав купить бутылочку хорошего коньяка. Да не жуткий израильский бренди, воняющий жженым сахаром, а настоящий, французский. В коньяках я не разбираюсь, продавец хмыкнул, сунул мне пузатую бутылку, сказал цену, я ахнула, но куда деваться? Задание получено, бюджет выделен. Заплатила.

Фанечка моя легко замахнула пару рюмочек, только раскраснелась, а меня повело моментально. Давненько я алкоголем не баловалась. После рассказа ее жуткого налила себе еще, да побольше. Ну и ей налила. Будем надеяться, разврат наш пройдет без последствий.

— Как видишь, не удалось, — удивительно ровным голосом сказала она. — Я, к сожалению, все помню. Все.

— Ну, а тех двоих… насильников — нашли?

— Нет. Да и бог с ними. Понятно, что их пристрелили если не здесь, так там. Тогда выжить было очень трудно. А помереть — очень легко.

Помереть тогда, и правда, судя по тому что я читала про гражданскую, было легко. Слишком легко. Чтобы выжить самому, нужно было убивать других, как бы ни было противно. Так что я Фаню понимаю. Перед глазами все поплыло, исчезла спальня, где мы выпивали с бабулей дорогущий коньяк, передо мной расстилалась стылая зимняя степь, где-то впереди стояла изгородь последней хаты. Руки мои лежат на отполированных ладонями деревянных рукоятках пулемета, поставленного на тачанку. Холодно. Я время от времени подношу ладони ко рту, согреваю дыханием, но ненадолго. Сзади фыркает юный жеребец Каприз. Я, даже не поворачиваясь к нему, знаю, что его широкий зад покрыт инеем, так же, как морда, с которой уже свисают сосульки от тяжелого дыхания. Коняка нетерпеливо переминается с ноги на ногу, скучно ему стоять. Савва, мой второй номер, время от времени подтягивает вожжи, чтобы Каприз не дергался, и тогда тот роняет пахучие катышки, от которых идет пар — из вредности, говорит Савва. Я не реагирую: сейчас из села побегут. Точно, вот они. Я заправляю свои непокорные кудри под папаху, вытираю ладонью мокрый нос и внимательно всматриваюсь в прорезь прицела. Страшно? Нет, уже нет. Мне уже ничего не страшно после того, что пережила.