Третий рай

Ушедшие в расцвете лет алкоголики быстро забывались даже более крепкими друзьями - на их место приходили другие, помоложе и посвежей. Двенадцатилетние юнцы с голыми лобками и их подружки с ватными лифчиками на ровной груди смаковали убийственные сладкие напитки в баночках - прежде чем заняться тем, чем всю жизнь занимались люди. Правда, в ином, более достойном возрасте.

Люди с подозрением косились на непьющих - и для того, чтобы отвязаться от наиболее настырных собутыльников, приходилось использовать две версии. Первая - зашился, больше не могу, здоровье не позволяет. В таком случае былые алкогольные заслуги вызывали снисходительное уважение, вкупе с тайно гордостью - я вот как пил двадцать лет, так и продолжаю. А этот-то, слабак... вторая версия годилась в основном для малознакомых, но не менее настойчивых подогретых случайных товарищей - и рад бы, да не могу, лечусь. Такая баба была роскошная, и ведь наградила, сука, трипаком. Тут уже жалели искренне. Свой человек, вылечиться и будет кирять, как и все...

Если же человек вдруг переставал пить - такие пустяки, как язва, а порой и белая горячка трезвости, как известно, не оправдание - то вокруг него мгновенно образовывался вакуум. Космическая пустота. Друзья отходили, не скрывая досады - он что, лучше всех хочет быть? Сам же непьющий брезговал, да и просто не мог общаться с развязными, никого не слушающими хамами с мерзкой вонью изо рта и непредсказуемыми поступками. Шутки казались плоскими, поведение - оскорбительным. И понимание, что совсем недавно сам завязавший был таким же, а то и еще похлеще, вызывало только стыд и досаду - почему он раньше не мог на себя посмотреть со стороны и взять в руки?

Конечно, для этого приходилось напрягать волю, конечно, наваливалась беспросветная тоска - которая, впрочем, не могла сравниться с похмельным черным ужасом - но с каждым днем человек все дальше и дальше отходил от пропасти, в которой стыла, ожидая его, смерть.

И в том мире на непьющих постепенно стали смотреть с уважением - к тому же капиталистическая гонка за богатством на корню извела добрых алкашей советской поры.

Но окончательно от пьянства отказывались единицы - даже преуспевающие дельцы, не то что менеджеры средней руки, чувствовали необходимость залить напряжение будней этиловой тупостью.

Санек вспомнил сегодняшнюю экскурсию и передернулся. Никакие плакаты, никакие наскучившие нотации о вреде алкоголя не били его так, как десяток любопытных детских глаз. Они не смотрели на него, как на живого человека. Он был для них отработанным, ни на что больше негодным материалом. От него пахло разложением.

Санек сомневался, что кто-нибудь из этих детей рискнет дотронуться до него даже пальчиком.

То ли от пережитого позорного напряжения, то ли от пьянки - Саньку казалось, что последнее время он только и делал, что вливал в себя все, что хоть отдаленно напоминало вожделенный этилен, хотя пил-то всего два дня - его вдруг отказались держать ноги. Он упал, как подрубленный, на ступени крыльца, потом достал сигареты и долго мял в пальцах одну, раздумывая, закурить или нет. Он не любил курить с похмелья... но, с другой стороны, сам процесс и на трезвую голову нельзя назвать приятным. А уж полезным или, например, осмысленным - тем более. Понимая, что вряд ли табак освежит трещащую голову, Санек все таки закурил. Что-то в этом было родное, привычное, принесенное издалека - из таких глубин, про которые и помыслить страшно.

Санек не понимал, как умудрился скакнуть из глухой рязанской деревни в бурлящую современным кичем Москву, потом оказаться в космосе - и в итоге здесь, много лет тому вперед. Не понимал, да, если честно, совсем не вдумывался. Может, только поэтому и не сошел пока что с ума - некоторые вещи, как выяснилось, проще принимать такими, какие они есть, не пытаясь залезть в опасные глубины.

Он закурил, выпустив в чистый воздух удушливое серое облако. Легче, как и следовало ожидать, не стало, не пришло и ощущение уюта. Санек вдруг представил живо и ярко, как на розовую нежнейшую ткань легких ложится очередной слой вонючей смолы - и с неожиданным для себя отвращением отбросил начатую ядовитую палочку.

Потом несколько раз глубоко вдохнул, прислушиваясь к себе - в груди что-то натужно сипело и булькало, раздраженное горло пощипывало, рот заполнился горькой слюной...

Санек поморщился - на этот раз раздражаясь на себя. Если так дальше дело пойдет, то ведь перестанет и пить, и курить, а потом, глядишь, на девок заглядываться. Он не мог объяснить даже себе, что хорошего люди столь долгое время находили в постоянном употреблении смертельно опасных веществ - но раз употребляли, употребляют и продолжают употреблять, значить не просто так.