Трансгалактический Моджо-тайп

Дальше… Это я на лыжном курорте на планете Сиеста. Ровно через месяц после того, как Боливар Сайрес покончил с собой. В армии я зачитывался его книгами и мечтал написать что-то подобное. Я признаю, что собственного стиля он так и не нашел, навсегда оставшись вторым Хемингуэем. Но, черт побери, он выбрал не самый плохой второй номер. Так что я захотел понять, почему этот старик, которому до приставки великий оставалось всего ничего, вдруг удалился в глухомань, исчез с экранов радаров, а потом вынес свои мозги на свежий воздух, едва закончив последний роман. Честно говоря, мне так и не удалось окончательно во всем разобраться. Но я предполагаю, что он отхватил нечто вроде космического синдрома «Божественного откровения». Он пытался объять мыслью человечество, которое к тому времени стало огромным. Боливар Сайрес слишком долго вглядывался в бездну, и где-то по дороге потерял самого себя. Тогда, видимо, он и решил сбежать на Сиесту, где провел немало бурных деньков в молодости. Он решил вернуться за самим собой, так я думаю. Беда в том, что Сиеста к тому времени уже перестала быть тем самым популярным курортом, она переживала упадок… Тем не менее, Сайрес на какое-то время смог прийти в себя и закончить роман. Но он же не просто сидел в четырех стенах, он смотрел и видел. Прямо на его глазах умирала планета, которая считалась самым популярным и злачным местечком в те времена, когда молодой, голодный и никому не известный Сайрус рассылал по редакциям свою рукопись и получал отказ за отказом. Наверное, папа Бо увидел в этом сходство с самим собой: слишком явный намек, что его время, и время таких как он навсегда кануло в прошлое. Никто не курит трубки, не носит беретов, не заправляет свой образ абсентом и не записывает мысли на обоях отелей. Так что, я не думаю, что заряжая обрез, Боливар Сайрес проявил слабость. Я думаю, он просто решил вернуться. Окончательно.

Ну, и еще штук двадцать фотографий. Иногда мне кажется, что все они сделаны вчера, что не так уж невероятно, ведь космос, это место где все события одновременно происходят и не происходят. Но если бы ты попросила меня поклясться на книгах Достоевского и Ирвинга, я бы сказал, что и сам себе не верю. Я – пешеход, глазастый сукин сын, который, тем не менее, всегда шел мимо. Я миновал их всех, все эти снимки, и пришел в одинокую нору на Бахрейне, но даже ее не считаю последним вокзалом. Я был гордым, наглым, но не то чтобы счастливым. Проблема в том, что Бегущий Кролик все еще тусит со-своими корешами Ревущим Медведем и Молчащей Совой, парень с Гувера сидит и кропает никчёмные статейки, задыхаясь в ромовых парах, рядовой второго военно-воздушного подыхает от дизентерии на Сайгоне, а наивный дурачок блогер рассуждает о Хемингуэе и Сайрусе на снежной Сиесте. Они все те же, но все тот же ли я? Я продолжаю топать мимо них с единственной целью, увидеть, куда меня, в конце концов, заведет. Там, на твоем флагмане, мне в какой-то момент показалось, что я дошел до собственной границы, но тут же я понял, что готов идти дальше. Ведь кое-что изменилось.

Я больше не хочу идти один, Абигейл. Я никогда не скажу этого вслух, но теперь идти дальше без тебя – бессмысленно…

А сейчас мне нужно выпить, выкурить косячок, и немного пострелять из дробовика по дорожному знаку. Как-то здесь тихо становится, не находишь?

Бета-Массачусетс, планета-университет

Демонстрация марширует под безоблачным небом Бета-Массачусетса, краснея гвоздиками и сверкая сотнями улыбок. Краткий период, между изматывающе знойным летом и периодом затяжных дождей, самое прекрасное, в плане климата, время на планете. Не жарко (днем температура редко поднимается выше +22 С°), не холодно (+18 С° по ночам), и призрак сессии еще не маячит на близком горизонте. Другими словами, середина осени – это лучшее время для праздников с уличными гуляниями. Что касается праздников на «крытых кортах», то на Бета-Массачусетс пока еще не придумали дней, которые оказались бы непригодными для пьянки «на искусственном покрытии». Это все еще тот самый Бета-Массачусетс, нескончаемый источник позитивной энергии и милой безобидной деструкции, душеспасительное излучение от которого расходится по человеческой вселенной радостью, а по линии времени – светлой печалью, пробуждающей забытые улыбки среди старческих руин.

Шествие минует переулок Гинзберга. Несколько гвоздик остаются под чугунной стелой с профилем великого битника. И кое-кто из возложивших цветы даже читал старика. Но в основном это делалось из дани уважения бит-культуре, предшественнице культуре хиппи, отчасти возрожденной типпарями и недотепами. Впрочем, это уважение далеко не всегда было искренним, скорее уж – модным трендом: «Я был на демонстрации и положил цветы на могилу Гинзберга. Одно сердце брат, одна любовь. Зацени фотку в профайле».

Я тоже кладу свою гвоздику под бюст, – так проще исчезнуть незамеченным.