Трактаты. Проповеди

Святой Лука нам в своем Евангелии пишет: «Один человек сделал ужин или вечернюю трапезу». Кто приготовил ее? Человек. А чем является то, что Лука назвал ужином? Некий учитель говорит, что ужин означает большую любовь, ибо Бог никого к нему не допустит, кто Ему не известен[515]. Кроме того Лука дает также понять, сколь чистыми надо быть тем, кто вкушает сей ужин. Но вечер никогда не наступит, если до него не прошел целый день. Если бы не было солнца, то никогда бы не было дня. Когда солнце взойдет, займется заря. Потом солнце светит сильней и сильней — и вот уже полдень. Не иначе в душу проливается Божественный свет, чтобы больше и больше озарять силы души, пока не наступит полдень. В душу никоим образом никогда духовно не придет день, если она не приняла Божественный свет. В-третьих, Лука имеет в виду: кто хочет достойно вкусить оную вечернюю трапезу, тот должен придти вечером. Вечер наступает, когда исчезает свет этого мира. Давид говорит: «Он поднимется вечером, Господь — имя Ему»[516]. Так и Иаков: когда наступил вечер, он лег и уснул[517]. Это означает душевный покой. В-четвертых, здесь подразумевается, по слову святого Григория, то, что после ужина нет больше трапезы[518]. Кому Бог даст эту еду, тому она будет столь сладка и вкусна, что ему ни за что не понравится никакая другая еда. Святой Августин говорит: Бог есть нечто такое, что если кто-нибудь это постигнет, то уже не сможет ни на чем ином успокоиться[519]. Святой Августин говорит: Господи, если Ты отнимешь Себя у нас, то подай нам иного Себя, или мы никогда не обрящем покоя; мы не хотим ничего другого, кроме Тебя[520]. Один святой говорит о боголюбивой душе, что она понуждает Бога к тому, чего только захочет, и попросту дурачит Его, так что Он не может ей отказать ни в чем из того, что Он есть[521]. Он отнял Себя в одном образе и дал Себя другим способом: Он отнял Себя как Бога и человека и подал Себя как Бога и человека в Своем ином в тайном сосуде. Великую святыню нельзя просто так трогать и видеть неприкровенной. Поэтому Он облачил Себя в одеяние по образу хлеба — точно так же, как телесная пища преображается моею душой, и нет ни одного уголка в моем естестве, не объединенного с ней. Ибо в естестве есть некая сила, которая отделяет самое грубое и отторгает его, а наиболее благородную часть она поднимает, так что нигде не останется малости, пусть с игольное острие, которое не объединилось бы с ней[522]. То, что я съел тому назад четырнадцать дней, объединено с моей душой точно так же, как то, что я воспринял в животе моей матери. Не иначе бывает, если кто-то примет оную трапезу в чистоте: он, воистину, станет с нею так же един, как плоть и кровь едины с моею душой.