Тракт. Дивье дитя

Сперва ладили телегу: Егорка из сухой слеги выстругивал новую ось и укреплял колесо. Потом одолжили у Лаврентия его одра и уехали-таки за дровами, благо дороги еще не завалило снегом по-настоящему. И слишком нагружать ледащую Лаврентиеву лошаденку не стали — лишь бы свезти смогла. И лес охотно отдал сухостой и валежник — так что справились быстро; еще и темнеть не начало, когда они вернулись в Прогонную, но все воскресные дела и забавы все-таки пропустили.

Симка остался дома, греться и ставить самовар. Егорка увел к Лаврентию лошадь. Только парой благодарных слов с ним и перемолвился, но этого вполне хватило, чтобы оценить теплый покой, воцарившийся в доме у нового волчьего пастуха. Даже мать Лаврентия не бранилась особенно, ограничившись лишь язвительным замечанием о шантрапе без кола и двора, которой и лошадь-то в диковинку.

Замечание это и Лаврентий, и Егор оставили без ответа.

Улыбнувшись на прощанье Татьяне и махнув рукой двойняшкам, отвлекшимся ради гостя от постройки избы из лутошек, Егор ушел.

Тракт был пустынен в обе стороны; снежная пелена укоротила его, в белой мгле потонул горизонт и леса было почти не видно за легким снегом, как за кисеей. Вокруг было мягко и серо; в наступающих сумерках окошки изб уже загорелись кое-где тусклыми огоньками. Егорка, не спеша, свернул с тракта в короткий порядок, когда его окликнули сзади:

— Эй, бродяга!

На миг раньше, чем услышать эти слова, Егорка лесным чутьем учуял опасность из-за спины — оттого и повернулся не так неторопливо и спокойно, как можно было ждать. И кол, выдернутый из плетня, легко перехватил на подлете, прежде чем понял, кто этот кол держит.

Пока Петруха дергал кол из Егоркиных пальцев, как из железных тисков, Кузьма набежал сбоку и взмахнул кулаком. Кулак каким-то непонятным образом вместо Егоровой скулы налетел на забор — аж дерево хрустнуло, и Кузьма взвыл, тряся рукой. Третий парень, которого Егор не знал по имени, махнул колом понизу — хотел попасть Егорке по ногам, а попал по Петрухе, который выпустил деревяшку из рук и повалился в снег, ругаясь, на чем свет, и грозя кулаками. Все преимущество внезапности было постыдно потеряно.

Егорка, вдруг оказавшийся чуть в стороне от бойцов, усмехнулся, крутанув кол в руках. Кузьма, в багровой ярости, вырвав оружие из рук своего неудачливого приятеля, полетел на Егора, вскинув дрын над головой и вопя:

— Зашибу гадину!

Петруха ахнул, сидя на снегу и потирая колено. Колья скрестились с треском. Егорка оттолкнул Кузьму от себя, Кузьма врезался спиной в забор, третий боец против всяких правил и совести сунулся в свалку — и через мгновение сидел в сугробе, сам не понимая, как там оказался.

Егорка бросил кол на землю.

— Вот бес верткий, — пробормотал Петруха с некоторым досадливым смущением.

— Я тебе еще проломлю башку, сволочь, — выкрикнул Кузьма, чуть не плача от бессильной злости. — Еще кровью умоешься, гнида рыжая! Погоди!

— Выходь спроть меня на поодиначки, — сказал незнакомый Егору парень и сплюнул.

Егорка покачал головой.

— Не охотник я драться-то, — сказал он с грустной улыбкой. — Вовсе не охотник, ни на поодиначки, ни спроть троих вас — никак. И радости в том никакой не нахожу, и зла не держу ни на кого. Нешто не поняли? А сейчас и вовсе не желаю — чай, ждут меня, а я все не иду… по пустякам.

— Смеешься, бес?! — лицо Кузьмы дернула судорога. — Смейся, смейся. Я еще посмотрю, как ты посмеешься. Я знаю, кто ты есть. Еще увидим…

— Не досуг мне, — сказал Егорка. — Другой раз поиграем. Извиняйте.

Петруха и третий переглянулись. Егорка пожал плечами, отвернулся и направился к избенке Матрены. Он шел неторопливо и с видимым спокойствием, но чутьем знал, что происходит сзади, так четко, будто глазами это видел: знал, что Кузьма поднимает кол, шмыгает носом и бежит следом, изо всех сил стараясь не топать.

Егорка обернулся в последний момент. Кузьма опротивел ему всерьез, и он не шутил больше. Перехватив кол двумя руками, Егор толкнул им Кузьму к ближайшему забору и надавил, пережав Кузьме шею под подбородком. Кузьма ухватился руками, забарахтался, его лицо побагровело еще больше — и вместо слепой ярости на нем отразился смертельный ужас.

Егорка ослабил напор, так что Кузьма смог вздохнуть.

— Не годится со спины-то нападать, — сказал он. — Чай, честные-то бойцы так не делают.

Кузьма молчал и в ужасе глядел на него. Бледное Егоркино лицо стало отрешенно строгим, не по-людски спокойным, зеленое марево мерцало в глазах — и это было хуже, чем любая злоба или ненависть, хуже, чем смертоубийство, потому что это было совершенно непонятно.

— Ты уж сделай такую милость, Кузьма, — сказал Егор тихо, — веди себя, как мужик, ладно? Не охота мне тебя учить — не друг ты мне, не сродник — и врагом твоим я тоже быть не желаю. Ты ужо иди своей дорогой, а я своей пойду…

— Ты ж, гад, сам ко мне пристал, — пробормотал Кузьма зло и отчаянно. — Сам и напросился… — и осекся.