Тракт. Дивье дитя

— Да нет, тетя Маланья, поговорил только. Говорю ж тебе — не бесноватый он, не безумный, так это… Не вели ему на просеку ходить, а деревья в Федоровой артели рубить и вовсе не вели.

— Это чего же? — голос у Маланьи стал выше, а руки сами собой уперлись в бока. — Глызин-то в день по рублю платит! Рубль ведь! Этакие деньжищи-то! За зиму, чай, чуть не сто рублев скопить можно!

Егорка пожал плечами и пошел к двери.

— Нет, ты скажи! — крикнула Маланья вдогонку. — Ишь, шустрый какой!

— Я уж все сказал. Далее — сама решай.

И уже выходя в сени, Егорка услыхал Филькин голос:

— Ты, маменька, не серчай, а я ужо и сам не пойду.

Кажется, в ответ Маланья принялась браниться не на шутку, но это уже не имело никакого значения.

Федора в то утро предчувствия не мучили.

Снилось, правда, что-то тяжелое, сумбурное и противное, но сон забылся, распался на части, как только Федор открыл глаза. Потянулся, зевнул. Откинулся на подушку, жмурясь, попытался припомнить сон. Какие-то бородавчатые серые руки, тянущиеся из штабеля бревен. Стоило вспоминать эту чушь!

Хотя, матушка поискала бы толкование у Мартына Задеки, усмехнулся Федор и спрыгнул с кровати.

Кузьмич еще затемно поехал на прииск, оттого Федор пил чай с Игнатом. Бобылка Фетинья, дура дурой, имела, тем не менее, важное достоинство: она отлично пекла пироги и сдобные крендели с мелким сахаром. Вообще-то, цыплята тоже выходили неплохо, но цыплят Федор едал и получше, а крендели с пирогами просто не имели себе равных.

Крендель и брусничное варенье привели Федора в веселое расположение духа. В добром настроении он даже решил отложить на сегодня часть дел и навестить нынче землевладелицу Софью Штальбаум, милейшую хозяйку здешних мест, как пообещал, подписывая купчую. В усадьбе у него были дела совершенно особенные — думая об этом, Федор даже насвистывать начал. А недурная, в сущности, игра — эта Штальбаум Сонечка… груди грушами и ямочки на полненьких ручках… Ежели что, как говорит Кузьмич — Федор рассмеялся — так вот, ежели что, денежки, заплаченные за лес у Хоры, вернутся с прибылью, куда раньше, чем было намечено, да и прибыль будет куда большей…

— Игнат, седлай коней! — крикнул Федор, и добавил тише, потому что Игнат вошел в горницу. — На вырубку нынче слетаем пораньше и задерживаться не станем. Дельце есть.

— К Соньке поедешь? — осведомился Игнат непочтительно.

— К Софье Ильиничне, рыло немытое! — ухмыльнулся Федор. — Баронесса все-таки. И потом — хозяйских невест с уважением величать надобно.

Игнат присвистнул.

— Баронесса. Да уж, баронесса. Всем баронессам баронесса. Только капитала-то у нее — пшик-с!

— Пшик-с. Но земля. Земля-то здесь — золотое дно. Немец-перец знал, что делал, — хохотнул Федор, и Игнат к нему присоединился. — Укрепиться нам тут надо, — продолжал Федор уже серьезнее. — Корни пустить. А Сонька — самый случай… Ну и…

— Ну и само в руки плывет, грех отказаться, об этом толкуешь?

— Об этом. Ну ладно. Седлай. — Бросил быстрый взгляд на окно — сквозь запотевшие стекла холодное туманное утро просто улыбалось ласково. — Пойду пройдусь пока. Подышу.

Игнат кивнул и ушел. Федор накинул на плечи полушубок, как гусарский доломан. В сенях было сумрачно и пахло, почему-то, грибами, а из-за двери потянуло свежим холодом и осенней сыростью, тонким лесным ароматом. Вышел во двор — и тут же захотелось со двора на улицу.

По пустынному тракту в сторону Хоры, не торопясь, брела Оленка. Ее голубая косынка просто-таки незабудкой цвела.

Федор распахнул калитку и шагнул Оленке навстречу в тот самый момент, когда она проходила мимо. Оленка рассмеялась и шарахнулась назад в комическом испуге.

— Ахти мне! Ты что ж это, как волк, посередь улицы на людей кидаешься!?

— А пташку ловлю, — Федор ухмыльнулся и оперся вытянутой рукой о забор, преградив Оленке дорогу.

— Ну, ловец! Дай пройти-то, не замай! Больно смелый стал…

— Нельзя нам трусить, — Федор пристально взглянул Оленке в лицо — и она опустила глаза. — Струсим — глядишь, пташка опять упорхнет. Нехорошо.

Оленка фыркнула, шлепнула его по руке.

— Ну пусти! Как бы пташка ясные глазки твои не выклевала!

— Ишь ты… Сокол-ястреб… Или сова, а Оленка?

Оленка вспыхнула, ударила сильнее.

— Сам ты сова! Филин! Глаза-то по ложке, а не видят ни крошки! А ну пусти!

Тут-то Федор и сделал то, чего уж минуты три хотел до смерти — поймал ее руку, тонкую и сильную, с огрубевшими от крестьянской работы, но длинными и изящными пальцами. Кожа на запястье казалась атласно-нежной. На среднем пальце Федор заметил дешевенькое серебряное колечко с бирюзой. Оленка рванулась не так резко, как можно было ожидать. Федор накрыл ее ладонь своей, сказал тихонько, перебирая ее пальцы:

— Жар-птица… Райская пташечка… разве тебе, душенька, такие кольца носить надо? Тебе сапфиры бы пошли, в золоте — яркие камушки, холодные… как твои глазки…

— Ага, золото, ага, — отозвалась Оленка с нервным смешком, но не отняла руки.

— Бриллианты… — Федор потянул ее за руку к себе — и она сделала шаг. — Хочешь — золотом осыплю тебя? Глаза будешь слепить… как солнышко…

Щеки Оленки вдруг вспыхнули ярким румянцем.