Тракт. Дивье дитя

— Да приду я, приду… Придется прийти-то, куда мне спроть мира-то… Только неохота мне…

— Ох, уморил, неохота ему!

— Ну-ка, музыкант, дай-ка руку-то… Ишь ты, от скрипки, что ль, твоей?..

Теперь Егорку тормошили и дергали. Он напряженно улыбался, но терпел. Лешие забылись, бабы разошлись, Егорка выслушал с две дюжины историй о кулачных боях и местных героях. Удрать удалось только через четверть часа, когда, вспомнив о делах, и мужики начали разбредаться. Уходя, Егорка сердечно пожал руку Лаврентию. Среди людей у него неожиданно появился товарищ, готовый прийти на помощь.

Теперь нужно было в лес. Даже очень нужно. Но Егорка обреченно вздохнул и направился к дому Маланьи.

Попытаться исправить то, что друзья-лешаки испортили.

Вообще-то их тоже можно понять. Их терпение не безгранично. Федор ранил их души, а у них не хватило терпения дождаться, пока раны затянутся, вот и все…

Жаль, что стрела уж слишком часто летит мимо цели…

Маланья была вдова, Маланья была большуха[11], самое главное лицо в доме — и это сразу бросалось в глаза. Маланья не желала так просто отступаться от того, что попало в ее голову и хорошо там устроилось.

— Ты что приперся-то? — накинулась она на Егорку, когда он перешагнул порог. — Говорю добром — не надо чертозная и не надо! Управлюсь с квашней-то — к отцу Василию пойду. Пусть вот беси, дружки-то твои…

— Не дружки они мне, — сказал Егорка, и это была чистая правда. — Я взгляну только и уйду. Хорошо?

Маланья, держа на весу руки в тесте, отступила от двери.

В просторной избе никого не было; Маланья разослала младших детей кого куда. Филька лежал на печи, завернувшись в одеяло, укрытый тулупом, красный и мокрый от пота. Вид у него был самый несчастный, а на висках появились заметные седые прядки. Филька взглянул на Егорку сонно и страдальчески.

— Не бесноватый он, Филька-то, — сказал Егорка, улыбаясь. — Перепуганный и только. На что ты так укутала-то его? Чай, испуг-то — не простуда…

Маланья посмотрела хмуро.

— Слышишь меня, Филька? — сказал Егорка и протянул руку. — Слезай с печки-то. День уже.

Филька неуклюже выпутался из горячих тяжелых тряпок и, опершись на руку Егорки, с грохотом спрыгнул на пол. На его туповатом лице появился проблеск разума.

— Сядь на лавку, — сказал Егорка. — Слушай.

Филька плюхнулся на лавку и замер, устремив на Егорку замученный взгляд. Егорка присел рядом с лавкой на корточки. Маланья, отчистив руки от теста и вытирая их передником, остановилась поодаль, смотрела подозрительно: Егорка как-то оказался сидящим спиной к ней.

Филька тяжело вздохнул.

— Ты знаешь, — сказал Егорка утвердительно и спокойно. — Ты знаешь, кто это был, зачем из леса пришел, за что лес зол на тебя. Знаешь, чем грешен.

— Не… — выдавил Филька, глядя во все глаза. Его снова начало мелко трясти.

Маланья обошла скамью вокруг, но Егорка отодвинулся на полшага в сторону и снова оказался к ней спиной. Только Филька видел, как мерцающая зелень, марь лесная, колдовская, лилась из Егоркиных глаз, словно тихий свет. И лицо у него было строгим и странным, древним и юным, вроде ангельского лика на староверских иконах. И было это страшно, но не так страшно, как давешней ночью в лесу, а… как бы в сумеречной церкви, что ли…

— Ты знаешь, — повторил Егорка. — Мы с тобой оба знаем.

И Филька вдруг понял — его аж потом прошибло. Он истово закивал, пытаясь сладить с дрожащим подбородком. Это уж было не страшно, а стыдно, будто на вранье поймался или на пакости какой — даже щекам горячо.

— Живых лягушек для забавы в костер швырял, — сказал Егорка. — На живую полевку наступил да раздавил. С Левушкой трактирщиковым пса бездомного водкой облил да и поджег. Чужие жизни зазря отнимал — спасибо скажи лешим, что свою уберег.

— Я ж, чай, шутейно, — пробормотал Филька. — На что они, твари…

— Ты что ж… — начала Маланья из-за спины, но Егорка поднял руку предостерегающе — и она замолчала.

— Рассердился на тебя лес-то, — сказал Егор. — Крепко рассердился. Ты детей его обидел. Теперь только одно сделать можно: ты лес ублажи — никого живого, ни человека, ни зверя, даром обидеть не моги. Забудь забавляться с чужой болью-то. А в лес входи, как в храм божий — с уважением да истовостью, глядишь, Государь и простит тебя.

— Государь?.. — еле-еле у Фильки духу достало выговорить.

— Государь — всей жизни на свете хозяин. И твоей, Филька. Не забывай.

Егорка моргнул, и лицо у него стало простым, человечьим. С Филькиной души будто громадная тяжесть обрушилась. И жар прошел, и озноб отпустил, и вздохнулось легко. Все чудное и ужасное как-то забылось, остался только ясный спокойный разум, самого Фильку слегка удививший.

— Да рази я… — и рот у Фильки сам собой растянулся в улыбку. — Да нешто я не пойму?

— А раньше отчего не понимал?

Филька виновато ухмыльнулся и пожал плечами.

— Смотри, Филька, — сказал Егор, вставая и усмехаясь. — Не забудь. Обидишь лес — не по-намеднишнему отплатит.

Филька снова пожал плечами. Маланья все-таки подсунулась поближе.

— Никак, заговорил его?