Тракт. Дивье дитя

Егорка накинул тулуп и вышел. Устин Силыч щелкал на счетах, поднял глаза от костяшек, улыбнулся ласково.

— Вы, Егор, как по батюшке-то вас, ровно купец, все по делам да по делам, — проворковал приветливо. — И нет такого, чтоб лясы точить. Знаем мы, небось потихонечку-полегонечку дела ведете, а там, глядишь, и дело свое заимеете…

Егорка улыбнулся.

— А может, есть оно у меня, дело свое.

— Вот-вот, — лицо Устина сделалось еще умильнее. — Не пышно, нигде не слышно, а капиталы, чай наживаете…

Егорка рассмеялся, несмотря на тяжесть на душе.

— Коли и наживу чудом каким капитал-то, с неба, к примеру, свалится, так в руках не удержу, Устин Силыч. Такой талан, чтоб деньги иметь, не всем дается. Вы — дело одно, а я — другое, и не умею я, и ни к чему мне…

Устин улыбнулся так нежно, что осторожную насмешку за этим нежным сиянием никто, кроме Егорки, и не заметил бы.

Егорка купил сайку и вышел из трактира. И едва он оказался на улице, как тревога выпустила все когти и впилась в душу: у водопоя что-то бурно обсуждала целая сходка мужиков и баб.

— Совсем, родимые мои, рехнулся, — сморкаясь в платок, причитала толстая баба, округлив опухшие глаза. — Только и слов, что «Господи, помилуй», да так бает, как взлаивает — гав, гав…

Прочие почти ее не слушали.

— Страх какой…

— Сила в ём нечистая. Нечего было в лес без креста ходить!

— Дак с крестом был, родненькие! Вот вам как на духу, был крестильный…

— Бабку Лукерью звать, да отлить свинцом, она мастерица…

— Куды! К отцу Василию, святой водицы испить, да…

— Надеть шлею с потного жеребца да вожжами бы…

— Архип-то сказывал, там не один был, а целая артель, слышь-ка, один другого краше…

— Да люди ж добрые! — крикнул Егорка, перекрывая все голоса. — Что сделалось-то? Кто скажет-то мне?

И почему-то никто не усомнился, что Егорка спрашивает в своем праве. Ему ответили.

— А Филька-увалень ума решился. Караулили лес с Архипом Конаковым — а там леший…

— Какой леший, ври! Толпища целая нечистых-то, чуть не удушили! Архип, слышь-ка, отмолился да отплевался, а Филька на них глядел да и спятил с катушек долой.

Егор присвистнул. Его бледное лицо побледнело еще больше.

— Тетя, — сказал он, обращаясь к толстой зареванной бабе, — Мне б взглянуть на него.

Баба сразу перестала причитать и ее лицо, глаза и вся поза выказали такую враждебность, что даже ее старые товарки попятились в стороны.

— Ах ты, бесстыжая рожа! — взвизгнула она, вскидывая кулаки. — Что это — балаган, что ль, глядеть-то тебе!? Молодой парнишка мается, мать места не находит — а ему все б забавляться! Куды! Чтоб вам пропасть, таким!

— И не говори, и не говори! — подхватила бабенка помоложе, которую соседки звали Занозою и не без оснований. — Им бы лишь бы…

Договорить ей не удалось — Егорка поймал ее за руку и зажал ее рот ладонью, спокойно, мягко и четко. Заноза была так поражена, что на миг замолчала.

— Тетя Маланья, — вставил Егор в кусочек получившейся относительной тишины. — Я не любопытствую, я умею испуг отливать.

Баба услыхала и удивилась, приподняв белесые бровки.

— Во, знахарь, — ухмыльнулся Лука, мужик тощий, сутулый, с носом уточкой. — Ворожей, что передок без гужей. Ты гляди, Маланья, он те наворожит…

— А чего? — хохотнул Голяков Петруха. — Он слово знает. Эвон, Лаврюшка-то Битюг, люди бают, в руки к нему, как в капкан, попался! С бесями знается, так пусть и сговорит с дружками своими!

Вокруг замолчали и попятились. Егорка улыбнулся.

— Ты, Петруха, сам понял, что сказал-то?

— Что сказал, то и сказал, — огрызнулся Петруха, но глаза отвел.

— Мне чертозная[10] не надо! — заявила Маланья.

— Я помочь могу, — сказал Егорка. — Но не стану, коли не хочешь.

Маланья замотала головой. Лица вокруг выражали такую смесь страха и злости, что Егорка понял, как надежно забыт теплый вечер со скрипкой. Лешие вытеснили из голов сельчан дружелюбие и здравый смысл. Страх убил доверие.

— Я на ведьмака похож? — спросил Егорка.

— А кто тебя знает, кто ты есть? — прищурился Лука. — Пришлый незнамо откуда, незнамо зачем… Чай, пока тебя черти не принесли, и леших никаких не было…

Егорка потерянно огляделся — и увидел, как, легко распихивая толпу и широко ухмыляясь, к нему идет Лаврентий.

— Во дурь-то да глупь матушка! — насмешливо бросил он, подходя. — Ты, Петруха, чего-то про меня плел, али послышалось мне?

— А чего! Марья бает, что заморыш этот тебя вечор за руки схватил — ты и рыпнуться не мог! — Петруха победно осклабился. — Откуда силы-то в ём столько?

— Чай, завидно? — Лаврентий хохотнул. — Чай, обидно, что сторонский парень на кулачки драться не охотник, да мог бы спроть Битюга выйти, а ты охотник, да в коленках слаб?

Страх растаял в воздухе. Егорка был готов обнять Лаврентия.

— Никак, правда, есть силенки, а, цыган рыжий?

— Нет, слышь, от ветерка гнусь, зато слово знаю. Только спроть Лаврентия поможет слово-то?

Лаврентий дружески хлопнул Егорку по спине. Лошадь, вероятно, завалилась бы на бок от такого удара, но Егорка лишь чуть подался вперед. Мужики восторженно заулюлюкали.

— Не охотник, ишь! Чай, талан не пропьешь!

— Не, Егорка, ты приходь в воскресенье, потешь душеньку-то…