Трагический эксперимент. Книга 1

«Заговора в современном понимании, безусловно, не было. Не существовало разработанного плана, который предполагалось бы осуществить в определённый момент. Были разговоры, и не только с духовником, а со многими людьми, в ходе которых собеседники выражали недовольство, ворчали по поводу происходившего в стране.

Дело было не только и не столько в борьбе нового и старого, а в том, что Пётр держал всех в постоянном напряжении. Простой человек мог в любой момент угодить в солдаты или „в работу навечно“, служилый — получить приказ оставить дом и семью, скакать во весь опор на другой конец России и заниматься чем-то, к чему не имел ни малейшей склонности. Плюс многолетняя изнурительная война. (…)

Психологическая несовместимость была, это сомнений не вызывает. Вид царевича и всё его поведение раздражали Петра.

О том, как воспринимал его Алексей, мы можем судить в гораздо меньшей степени. Дмитрий Мережковский утверждал, что сын изо всех сил пытался заставить себя полюбить отца и не мог, но это мнение писателя.

Он его всегда побаивался, и небезосновательно. Пётр был крутого нрава, вспыльчив и в гневе тяжёл на руку. А главное, Алексей не мог не сознавать, что злит его. (…)

В России начала XVIII века, да и в Европе отношение к детям было не таким, как сейчас. Дети рождались постоянно, умирали часто, у бедных росли, как трава, на улице, у богатых вручались на попечение слугам. Хотя назвать Петра хорошим отцом сложно даже по меркам того времени. Что касается поездки Алексея в Суздаль (навестить мать), для Петра имели значение не человеческие отношения, а политика. Сочувствие к матери воспринималось как осуждение поступка отца. Люди непременно узнают, станут говорить, сделают выводы. (…)

Мы знаем, что в реальности произошло после смерти Петра.

С одной стороны, определённая корректировка, сворачивание некоторых проектов, поскольку страна была экономически истощена. Даже Меншиков заговорил о том, что солдата без работника не бывает, как души без тела, и необходимо сокращать госрасходы.

Как показывает история, в том числе современная, после интенсивных реформ общество всегда нуждается в передышке.

С другой стороны, модернизация оказалась необратимой. Вернуться в прошлое было невозможно, да никто и не пытался.

Думаю, нечто подобное, возможно, со слегка иными акцентами, произошло бы и в том случае, если бы Алексей Петрович оказался у власти. (…)

Трудно представить Алексея запрещающим светские науки или разгоняющим регулярную армию и вновь собирающим дворянское ополчение. (…)

Для Петра политические соображения были важнее любви и дружбы, но постоянными нашёптываниями ему внушили, что он поступает в высших интересах, что иного выхода нет. (…)

Пётр не мог не задумываться о том, что будет после него.

Появляется ребёнок от любимой женщины, которого он уж воспитает как надо, вырастит достойного преемника. С этого момента все его мысли в отношении Алексея сводятся к тому, каким образом того отставить. Хотя о физическом уничтожении он ещё, возможно, не думал. (…)

С современной точки зрения, Алексей правильно сделал (бежав за границу). Но тогдашняя идеология требовала от каждого служить царю и безропотно умереть, если так решит царь. Иван Грозный укорял Курбского: „Почто не восхотел от меня смерть прияти?“

С 1379 года, когда Дмитрий Донской отрубил голову бежавшему в Тверь боярину Ивану Вельяминову, и до 1762 года, когда Пётр III издал указ „О вольности дворянства“, отъезд к другому монарху рассматривался в России как измена и карался смертной казнью.

К тому же речь шла не о простом человеке или даже вельможе, а о легитимном наследнике престола. Пётр опасался политических последствий. (…)

Надо лишь иметь в виду, что политическая ситуация может меняться. Допустим, Алексей отъехал бы в какую-нибудь третью страну, а там другие игроки, с иными интересами. Так что потенциальную опасность его пребывание за границей всё же представляло. (…)

Толстой был человек необычайно хитрый и коварный. Он использовал все возможности: и Евфросинью обхаживал, и австрийцев подкупал, даже писал Петру, что ради государственного дела выковырял и продал бриллианты из своего ордена. (…)

Первая встреча вернувшегося Алексея с Петром была достаточно мирной. Не исключено, что Пётр действительно собирался его помиловать, ограничившись официальным лишением наследственных прав, объявленным 3 февраля 1718 года, но затем изменил мнение.

Вероятно, повлияли интриги Меншикова и Толстого. Внушили, что в этом деле всё не просто, „щуку съели, а зубы остались“, дали прочесть показания Евфросиньи, а затем самого Алексея. (…)

В реальности никакого заговора не было, и Пётр это понимал. Зачем казнить нужных и важных лиц, показывать, что в стране имеется серьёзная оппозиция? Но он чрезвычайно болезненно воспринял то, что так много людей из его окружения, оказывается, недовольны им, что верить никому нельзя. (…)

Можно предположить, что в душе многие сочувствовали Алексею, но каждый боялся это показать. А формальное основание приговорить его к смерти, следуя букве закона того времени, имелось. (…)