Товарищ анна (повесть, рассказы)

— На фига ты вообще туда пошел? — говорил вечером Дрон, подставляя горячий градусник под свет и отыскивая уровень ртутного столбика. — Заболел — так и сиди дома. Тоже мне, рыцарь. Вот, догулялся: тридцать восемь и семь. Мариш, давай колеса. Марина домовито размешивала шипучий аспирин в кружке, попробовала пальчиком, замахала, обжегшись, положила палец в рот и, обернувшись, протянула стакан Вальке. Тот смотрел в потолок остановившимся взглядом.

17

Вызванный доктор, осмотрев Вальку, сказал, что это переутомление, посоветовал больше спать, лучше есть и ни о чем не думать. «Такие нервные срывы часто случаются с отличниками», — сказал, уходя. Дрон с пониманием кивал головой. О том, что Валька отличником не был, а с пропущенной сессией рисковал вылететь из универа напрочь, говорить не стал.

Все дни, остававшиеся до Нового года, Валька прожил как в бреду. Звонил Анне. Она не брала трубку. Он строчил ей эсэмэски, набирал номер опять и опять. Оклемавшись настолько, чтобы ходить по общаге, стал бросаться к нам и просить телефон. Если случалось, что Анна снимала трубку и Валька слышал ее холодный, чуть удивленный голос, он принимался вопить так, словно это могло помешать ей нажать на отбой: «Анька, послушай, Аня, я не хотел, слушай, эта… слышишь?» Но она никогда не дослушивала первой фразы. Валька пытался уговаривать нас, чтобы позвонили ей и сказали, что он виноват и просит прощения. Кто-то даже звонил, но Анна прерывала разговор, только услышав имя Вальки.

— Ты добьешься, что она сменит симку. Потерпи. Выздоровеешь — поедешь к ней сам, — советовали ему мы.

Терпеть Вальке было трудно. Каждый день будто сжигал его изнутри. Температура не спадала, никакие таблетки не помогали. Он не хотел ничего, сидел в комнате и смотрел в одну точку. Мы видели, что он пропадает. Мы видели, но не могли ничего сделать. Все его спокойствие, все сонное его, тихое существование осталось в прошлом. Мы не узнавали нашего Вальку. В его глазах была тоска и непонимание, как у побитой собаки. Никто из нас не знал, что у них произошло, за что такая месть. Валька ничего нам не рассказывал.

Правда, нечестно было бы сказать, что мы были очень уж озабочены его судьбой. Нет. Шла сессия, приближались праздники, нас заботили собственные дела. Тридцать первого декабря с самого утра общага жила в таком чаду, что если кто-то и помнил о Вальке, так это Дрон, а они с Мариной ушли праздновать к каким-то его приятелям чуть не с полудня.

— Ну, не скучай тут, — говорил Андрей, собираясь. Он смотрел виновато на потерянного, осунувшегося Вальку, лохматого, с воспаленными глазами, зябко кутающегося в одеяло. — Может, затусишься с кем-нибудь, чего одному-то сидеть?

— Нет, — бесцветно отвечал Валька. — Все нормально, не парься.

Он повторял это все дни. Может, уже сам начинал в это верить. Дрон вздохнул, и они ушли с Мариной рука об руку, приодевшиеся, в легком облаке первого праздничного опьянения, дружные, как молодая семья.

Ближе к вечеру общага гремела. Почти во всех комнатах играла музыка, люди кричали, бегали по коридору, хлопали дверями. Самая бурная жизнь шла на кухне, там крошили салаты, булькали кастрюли, в них со стуком прыгали яйца, пахло едой, водкой, майонезом, все галдели, ссорились, смеялись, принимались петь, бросали и начинали снова. До Вальки в его пустой тихой комнате всё это долетало, как шум реки, плеск волн, шорох деревьев, и не трогало. Свет он не зажигал, занавески раздвинул; белесая ночь заполняла комнату. То и дело на улице начинали взрываться ранние петарды. Кот Борис дрых, пригревшись на коленях у Вальки, придавив его всей тяжестью своего тела. Чем темнее становилось на улице, тем громче закипала праздничная жизнь. В комнате постепенно пропадали краски, детали. Валька уже перестал различать мелкие вещи.

Когда-то в детстве он мечтал увидеть комнату, когда в ней никого нет. Со жгучим любопытством пытался разглядеть за мутным дверным стеклом знакомые очертания мебели. Казалось, что все станет не таким, не так, как обычно. Что предметы, лишенные внимания человека, изменят облик, начнут двигаться или говорить, и тут проявится их внутренняя, волшебная суть. И любопытство было тем сильней, чем ясней он понимал, что это невозможно. Ведь стоило только Вальке появиться или хотя бы бросить взгляд на предмет, и все стало бы как обычно, никакой скрытой жизни, никакой души не различит.