Тотем и табу

Для пояснения приведу пример из области невроза: в очерке о табу я упомянул о пациентке, навязчивые запреты которой имели громаднейшее сходство с табу у маори. Невроз этой женщины направлен на ее мужа; вершину невроза составляет отрицание бессознательного желания смерти мужу. Явная систематическая фобия относится при этом к упоминанию смерти как таковой, причем муж совершенно исключается из рассмотрения и никогда не становится предметом сознательной озабоченности. Однажды она слышит, как муж поручает, чтобы отнесли наточить в определенную лавку его затупившуюся бритву. Побуждаемая странным беспокойством, она сама отправляется в эту лавку и после разведки требует от мужа, чтобы он навсегда забыл о старой бритве; пациентка узнала, что рядом с той лавкой находится склад гробов, траурных принадлежностей и т. п. По ее рассказу, благодаря этому обстоятельству его бритва вступила в неразрывную связь с досаждавшими больной мыслями о смерти. Перед нами систематическая мотивировка запрета. Можно не сомневаться в том, что и в случае, если бы склада гробов рядом не нашлось, пациентка все равно по возвращении домой запретила бы мужу пользоваться бритвой – скажем, по пути в лавку ей бы встретился катафалк, какой-то мужчина в трауре или женщина с погребальным венком в руках. Сеть условий была раскинута достаточно широко, чтобы неизбежно поймать добычу; от самой больной зависело, притянет она эту добычу или нет. Причем можно достоверно установить, что в других случаях она не давала хода запретам – и тогда приговаривала, что у нее сегодня «хороший день». Настоящей причиной запрета на бритву, как легко догадаться, было, разумеется, противодействие окрашенному в приятное чувство представлению, что муж пациентки может перерезать себе горло отточенной бритвой.

Точно таким же образом совершенствуется и развивается задержка в хождении (абазия и агорафобия), если симптом получает подкрепление и замещает собой какое-нибудь бессознательное желание, одновременно его отрицая. Все прочие бессознательные фантазии и активные воспоминания, которые в наличии у больного, бросаются сюда, получают симптоматическое выражение и укладываются в соответствующем новом расположении в рамки абазии. Все старания понять симптоматическое строение и детали агорафобии, к примеру, исходя из ее основных предпосылок, были бы тщетными – более того, нелепыми. Последовательность и строгость связей в этой ситуации мнимая. Более глубокое наблюдение, как и при изучении «фасада» сновидений, может открыть за появлением симптомов поразительную непоследовательность и произвол. Подобная систематическая фобия заимствует реальные мотивы у скрытых детерминантов, которые могут не иметь ничего общего с задержками в хождении, а потому ее возникновение у разных людей может быть крайне разнообразным и противоречивым.

Возвращаясь к интересующей нас системе анимизма, мы на основании наших взглядов на другие психологические системы приходим к выводу, что объяснение отдельного обычая или предписания у первобытных народов «суеверием» не является единственно подлинной мотивировкой и не освобождает нас от обязанности искать скрытые мотивы. При господстве анимистической системы всякое предписание и всякое действие должно иметь систематическое основание, которое сегодня именуется «суеверным». Вообще «суеверие», наряду со «страхом» и «сновидением», принадлежит к числу тех произвольных понятий, которые не устояли перед напором психоаналитического исследования. Если раскрыть то, что прячется за этими конструкциями, прикрывающими, как ширмы, фактическое знание, то окажется, что до сих пор душевная жизнь и культурный уровень дикарей оценивались ниже, чем они того заслуживают.