Тотал рекол. Жизнь третья.

— Да ничего — это не моя кровь, придурок какой-то приложился. Ему морду бутылкой располосовали. А я добавил. Козлы!

Через пару минут шум в баре стих. Появились полицейские, которые вели семь человек в наручниках. За ними бежал толстый человек в фартуке — видимо хозяин заведения и что-то им орал. Полицейские его не слушали. Запихнув арестованных в машины, они сели сами. Машины так же быстро уехали. Стало тихо. Человек в фартуке оглянулся, плюнул на асфальт и ушел обратно, что-то бубня под нос.

— Погуляли? — Спросил Миша, вставая с земли.

— Круто было, — Ответил Вовчик.

— Полетали…

— Что?

— Да это я так. Пошли домой.

Добравшись до корабля, герои прошмыгнули мимо сонного вахтенного и бегом спустились в каюту. Из телесных повреждений только у Вовчика был бланш под глазом и царапина на спине у Михаила — ерунда, короче. С одеждой сложнее: вовчикову майку выбросили в иллюминатор, утяжелив здоровенной гайкой, благо в каюте у моториста их всегда навалом, а штаны было жаль. Пришлось стирать в умывальнике, поскольку в судовую прачечную с такими лучше не соваться — мало ли кто кровь увидит. К полуночи раны были зализаны.

5

В семь тридцать раздалось привычное "судовое время". На этот раз Кухтыль с Вовчиком на завтрак пошли. В кают-компании сидело три человека, которые тут же повернули головы и вопросительно посмотрели на Володю: фиолетовый фингал сиял во всей красе.

— Подрались вчера с Кухтылём, — Сообщил он. — И помирились потом.

— Ага. — Подтвердил Миша — он фотоаппарат потерял с футболкой. И валюту.

— Да ладно уж! — Сказал Вовчик, повернулся к Михаилу, состроил подобие улыбки и дернулся от боли. — Морда болит.

— Ну, извини, друг — сам виноват. Проехали.

Позавтракав, они вышли на причал покурить. Через некоторое время к судну подъехали два автобуса. Щурясь от яркого солнца, Кухтыль наблюдал, как сначала из автобуса вывалился Шмеерсон в мятой панаме и огромным куском асфальта под мышкой. Следом вылезали остальные. Они выстраивались на причале перед трапом. Серые не выспавшиеся лица, мятая, потная одежда, кто-то хромал, кто-то тихо матерился, но в одном они были едины — у каждого под мышкой был зажат большой кусок асфальта. Строй с камнями безмолвствуя пялился на курящих Вовчика и Кухтыля. Первым свой асфальт швырнул на причал капитан-наставник, за ним — капитан-дублёр. Потом все по очереди начали избавляться от сувениров. Гора росла и росла. И тут Миша заржал. Он не мог остановиться, никак не мог. Да и все равно ему было, на все наплевать. Последним был академик Шмеерсон. Он подошел к смеющемуся Кухтылю и молча уронил свой булыжник около трапа. Потом открыл рот, но так ничего и не сказав, поковылял наверх.

— Ты чего так веселишься? — спросил Вовчик.

— Вовка! Неужели ты не понял!? Понимаешь, нужно только понять, что ты уже там, куда ты хочешь попасть… Ну… как тот вчерашний старик в баре…

Над причалом светило утреннее солнце, нагревая асфальтовую гору. Прилетели две чайки. Одна продолжала кружиться, а вторая, сделав круг, приземлилась на кусок породы, чтобы проверить, нет ли там чего полезного, но кроме вони и грязи, ничего не было. Только асфальт.

КУХТЫЛИ

По поводу того, как Кухтыль стал Кухтылем, существует много домыслов и легенд, но подлинной истории уже никто не помнит — давно это было.

Холодным августом 1984 года геологическое судно СРТ "Черкесск" с небольшой пробоиной, полученной во льдах Карского моря, пробиралось в тихое и спокойное устье Оби для пополнения запасов пресной воды, ремонта и отдыха экипажа. Командовал парадом тогда Миша Арбузов — совсем молодой и неопытный двадцатипятилетний, в меру талантливый и упитанный геолог — начальник рейса. Под бременем свалившейся на него ответственности, Миша, вооружившись большим биноклем, взятым у капитана на прокат, часами стоял на мостике и изображал давившее на него непосильное бремя помощи судоводителям и гидрографам. Это, конечно, его личное дело — ведь, каждый сходит с ума по-своему: во время длительных морских переходов, научной части экипажа делать особо нечего — народ занимался своим делом: писали пулю, плели мочалки, качали бицепсы или придумывали стихи. Арбузов же пытался держать марку — быть при деле. А как же иначе? Лицо гражданина начальника, это лицо рейса. И он ковал деловое. Не взирая. Если бы работа в Карском море принесла хоть какие-нибудь результаты, то полезная составляющая общественного труда в виде обработки полученных материалов возобладала, но нелетная погода вкупе со льдом разрушила все "громадьё планов". Кстати, фраза "планов громадьё" была любимой у Миши. Он произносил её обычно с сильным ударением на "Ё" и с французским прононсом. Старался, по крайней мере, рассчитывая таким образом затолкать поглубже свой характерный хохлятский акцент, проявлявшийся в случаях крайней нервозности. А тут, вроде как, и обстановка не давала никакого продыху — то лёд, то черпак льдиной отрежет, то коса сейсмоакустическая утонет… Вот, и стоял Михаил Арбузов со своим биноклем, повторяя для тренировки "бонжур, абажур, парашют". И "громадьё"