Тоска по дому

Саддик, который, пока здесь творилось все это безобразие, пытался как будто уменьшиться, съежиться и стать незаметным, предоставив евреям ссориться между собой, теперь снова взял в руки молоток и долото и вернулся к работе. Я смотрела, как он спокойно занимается своим делом, и вдруг увидела его таким, каким он был в детстве. Иногда со мной такое случается. Так было с Моше, когда мы только познакомились. Так буквально неделю назад было с Амиром (он был очень красивым мальчиком!), а теперь вот с этим арабом. Я видела, как он носится по этому дому, босоногий, со смеющимися глазами, как приносит матери воду из колодца, как в шутку дерется с братьями. Мне стало стыдно за то, что я его оттолкнула и даже кричала на него, когда он просил позволить войти в дом. Разве он хотел слишком многого? Пройтись по дому, в котором он родился, и взять то, что принадлежит ему. Когда год тому назад я ездила в Ашкелон, то попросила семью, купившую наш дом, разрешить мне взглянуть на комнаты, где прошло мое детство. Они отнеслись ко мне с уважением, даже пригласили переночевать. С другой стороны, думала я, как знать заранее? Сегодня любой араб может оказаться террористом.

После нескольких ударов он вытащил из стены второй кирпич.

– А́лла я-си́дни[59], – пробормотал он и сунул руку в получившееся отверстие.

Я перестала подметать. Джина перестала причитать, что ее дом разрушен. Авраам перестал спрашивать Саддика, не хочет ли он еще чашку кофе.

Даже гном попросил свое начальство связаться с ним через пару минут.

Как только телевизионщики ушли, я понял, что у меня нет шансов; без камеры мне конец. Неважно – зовут меня Нисан или Саддик, собачий хвост никогда не будет прямым, а израильский полицейский никогда не станет разбираться с арабом, не надев на него наручники.

Но я все-таки продолжал работать. Я бил по долоту, пока между кирпичами не образовалась трещина и я не почувствовал, что один из них закреплен непрочно; я вынул его из стены, как отрезанный кусочек торта. За вынутым кирпичом обнаружилось пространство, пустое и холодное, как могила.

Я сунул руку внутрь и сначала ничего не нащупал. Я поднялся по стремянке еще на ступеньку, сунул руку глубже, и моя ладонь наткнулась на какой-то предмет. Мешочек. Я вытащил его, и все, кто был в доме, замолчали. И полицейские. И старик, который думал, что он мой отец. И его молодая дочка с глазами тигрицы. Все хотели увидеть, что в мешочке.

Внутри ветхого мешочка был еще один, из более прочной ткани, какая идет на мешки для цемента. Горловина была затянута толстой веревкой со сложным узлом. Я развязал узел, распутывая петлю за петлей и помогая себе зубами.

Командир перестал разговаривать со своими генералами и подошел ближе к стремянке, посмотреть, что же в найденном мешочке.

Мама не говорила мне, что там, но кое-какие мысли на этот счет у меня имелись. Что люди могут прятать в тайнике? Либо оружие, либо деньги.

Моя рука извлекла из второго мешочка золотую цепочку. Тонкую и изящную; такая идеально смотрелась бы на шее маленькой женщины. Прошло почти пятьдесят лет, но она все еще блестела. А́лла Кари́м[60], сердце мое затрепетало. Это цепочка бабушки Шадии. Все мои пожилые родственники, братья и сестры матери, всегда говорили об этой цепочке. Она передавалась по наследству от матери к старшей дочери на протяжении более ста, а может, и двухсот лет, с тех пор, когда семья жила в Ливане. Никто не знал, куда во время войны исчезла цепочка. Кроме мамы, которая знала, но молчала. Цепочка скользила у меня между пальцев, как змейка. Почему ты никому не сказала, я-у́мми? Может, тебе было стыдно, что ты оставила эту цепочку и ушла? Что ты забыла о самой важной для семьи вещи и убежала? А теперь? Теперь тебе уже все равно? Большинство стариков умерли, а у тех, что еще живы, воспоминания тают, как соль в воде.

– Прошу передать эту цепочку мне. – Коротышка полицейский подошел к стремянке и поставил ногу на первую ступеньку.

Я посмотрел на старика, моего спасителя. Я ждал, что он опять начнет размахивать хлебным ножом и кричать и тем спасет меня. Но его глаза вдруг потухли, он посмотрел сквозь меня, как будто я был прозрачным, а мгновением позже его взгляд изменился, и он уже смотрел на меня как на одного из своих родственников. Он произнес:

– Мне холодно. – И повторил: – Мне холодно.

А его жена сказала:

– Пойдем, Авраам, у тебя был трудный день, тебе надо отдохнуть.

Она взяла его за руку, как маленького мальчика, и повела за собой, в спальню.

– Я требую, чтобы ты отдал мне эту цепочку, иначе я вынужден буду тебя арестовать. – Коротышка полицейский снова вытащил наручники из футляра на поясе.

Я взглянул на молодую женщину с глазами тигрицы. Она тоже посмотрела на меня. Я чувствовал, что она хочет сказать что-то в мою защиту, мне даже показалось, что ее губы двигаются, но она промолчала, отвела взгляд от меня и устремила его в потолок, где зияла дыра, проделанная пулей.

– Эта цепочка моя, – сказал я и положил ее в карман. – Она принадлежит моей семье.