Тоска по дому

В последнюю субботу над Маоз-Ционом вдруг появилось зимнее солнце и мы вынесли раскладной стол с шахматной доской на лужайку. Йотаму хотелось выйти из дома, а я был рад возможности покинуть зону высокого напряжения, с четверга возникшую между мной и Ноа. Ее снова раскритиковали в Бецалеле, а я вернулся из клуба потрясенный: Дан, скромный, застенчивый человек, который большую часть времени играет в шашки, не пришел, а когда я спросил Наву, где он, она ответила, что у него обострение и его снова поместили в закрытое отделение. Когда она произнесла это своим холодным профессиональным тоном, я почувствовал легкое головокружение и колени у меня подкосились. Дан был самым вменяемым сумасшедшим в клубе. Разговоры с ним были приятной разрядкой после напряженных бесед со Шмуэлем, и у меня появилось ощущение, что мне действительно удается достучаться до его сердца. И приободрить его. Очевидно, я ошибся. По-видимому, я ничего не понял. Я вышел на улицу подышать выхлопами автобусов и потом, в течение всего дня, не мог оставаться в помещении клуба больше нескольких минут подряд. Мне казалось, будто стены смыкаются вокруг меня. Рисунки на стенах смеются надо мной. Сигаретный дым обвивается вокруг тела, как веревка. Во время беседы-инструктажа, которая состоялась после того, как разошлись члены клуба, я попытался заговорить о Дане, но Нава все время переводила разговор на обсуждение взаимоотношений между тремя волонтерами, упорно не желая меня слушать, пока я совсем не отчаялся, и тогда я сказал себе, что поговорю об этом с Ноа, уж она-то поможет мне навести фокус моей внутренней фотокамеры на нужный объект. Но когда я ввалился в нашу гостиную и сказал, что эта Нава сводит меня с ума, все, чего я дождался от Ноа, – что моя рубашка провоняла табаком, будто я сам этого не знал, и мне, пожалуй, стоит принять душ. Рубашку я с себя не снял, а демонстративно уселся на кушетке, и она сказала:

– Ладно, если ты не идешь в душ, пойду я. У меня сегодня был убийственный день. Я должна смыть его с себя.

Я мог, конечно же мог, пойти за ней, закрыть унитаз крышкой, присесть и деликатно спросить ее, что случилось. Но я уже протянул ей руку помощи, а она за нее не ухватилась, так с какой стати мне продолжать? И я остался сидеть и пялиться в выключенный телевизор, а через несколько мгновений, когда она позвала меня по имени, я сделал вид, что не слышу, но подумал: «А вдруг с ней что-то случилось? Вдруг она упала?» Но все равно я не отозвался, только смотрел на стены, и не отзывался, и думал, до чего же эта квартира маленькая, и не отзывался, и размышлял о Дане из клуба, и не отзывался. А когда она вышла из ванной, роняя капли воды, то прошествовала мимо меня, не сказав мне ни слова.

Моше мчится в Тверию. Другого варианта нет. В окно стучит дождь, печка включена, и он сам пылает от гнева. Как жена могла оставить его на всю ночь на улице? Бросить ему одеяло? Как она посмела? Как? Как? Он закашлялся. В кабине поднимается пар. Он пытается прикинуть другие возможности, но мысли плавятся в пламени гнева. Он больше не думает ни о детском садике, ни о ребенке. Он хочет одного: добиться, чтобы последнее слово осталось за ним. Автобус спускается к Мертвому морю, слева – недавно открывшееся казино в Иерихоне. «Может, заглянуть туда? – мелькает у него соблазнительная мысль. – Все равно Менахем сейчас в ешиве. Нет!» – строго выговаривает он себе и сворачивает направо, на шоссе вдоль Иорданской долины, ведущее в Тверию, ибо дело его не терпит отлагательств. Менахем втянул его в эту неприятность, не может быть, чтобы он не поддержал его. В Тверию он прибыл раньше, чем ожидал. Город выглядит каким-то запущенным, закопченным, некоторые балконы вот-вот обрушатся. Но большое здание ешивы сияет свежей побелкой. Он заходит внутрь, сожалея, что в кармане нет кипы. Мимо проходят юные ученики ешивы, удивленно глядя на него. Он останавливает одного и спрашивает:

– Где я могу найти Менахема Закияна?

– Вы имеете в виду уважаемого раввина Закияна? – испуганным голосом переспрашивает юноша.

– Да, – подтверждает Моше, и парень посылает его в конец коридора. Там в последней комнате сидит уважаемый раввин. Моше быстро, преодолевая смущение, проходит мимо портретов праведников, в душе надеясь, что дверь в комнату будет открыта. Но она закрыта, и ему приходится осторожно стучать в дверь согнутым мизинцем. В ответ – тишина. Он стучит еще раз, и из-за двери слышится голос его брата:

– Да возвысится и придет! Да возвысится и придет!

Моше входит, готовый рассыпаться в извинениях, но не успевает сказать ни слова, потому что Менахем поднимается со своего стула и тепло жмет ему руку.

– Брат мой, какая честь! – говорит Менахем и обнимает его. И объясняет ученикам: – Это мой брат Моше, проделавший к нам путь из святого города Иерусалима. Чем мы заслужили такую честь, брат?

Моше краснеет, у него першит в горле; он не намерен позориться перед всеми присутствующими.

– Нет, я … – начинает он. – Мне нужно поговорить …