Томление духа

— Кровь. Когда он крикнул, я уже знала, что буду твоей. А ты?

— Я понял, что ты это почувствовала.

— Смотри: темно… В котором часу мы приехали?

— В третьем. Я люблю тебя, Надя, как жизнь.

— Я буду капризничать и ругаться, но ты ни на минуту не должен забывать, что люблю тебя. Слышишь?

В дверь постучали.

— Что такое? — произнесла актриса, и теперь собственный голос показался ей чужим.

— Из театра спрашивают, — ответила горничная.

Актриса вскочила.

— Боже мой. Уже спектакль! Никаких глупостей, милый… Уйди, уйди!

Через пять минуть она вышла к нему. Александр Александрович сидел в гостиной и, не видя, глядел на старинные часы.

Она сливалась со своим синим платьем, и он любил ее всю. Ему казалось, что он видит ее впервые.

— Что с тобой, милый? — Она быстро поцеловала его в губы. — Скорее в театр!

— Что же со мной? — переспросил он блаженно.

— Мне показалось, что ты… Виталия нет? Как жаль.

Она не рассердилась на то, что отослан экипаж и что пришлось долго трястись на скверном извозчике; и поэтому он понял, что она, действительно, глубоко и нежно его любит.

— Счастливый день! — сказал он. — Когда свадьба?

Она схватила его руку и успела поцеловать ее почти на виду у тех разряженных мужчин и женщин, которые, путаясь в дорогих платьях, входили в подъезд театра.

Щетинин купил ложу и просидел в ней один весь вечер. Ему казалось, что она играет гениально, потрясающе. Он был благодарен тем, кто ей аплодировал, громко называя по имени, и сладко ревновал к ним.

Когда спектакль окончился, он пошел за кулисы, но по непонятной причине заблудился, бродя по темным переходам и обливаясь мучительным потом. Один раз ему показалось, что он слышит торжествующий крик раздавленного. Тягостное предчувствие сдавило его сердце. Он злобно рассмеялся.

Почудилось, что не выбраться ему из этого темного лабиринта, и он здесь задохнется. Александр Александрович сдерживал себя, чтобы не закричать диким голосом.

XIX

Отношения между великим человеком и Колымовой испортились: Кирилл Гавриилович понял, что она не верит в него.

Это стало ясно, когда он сказал ей о своей любви. Говорил он туманно, называя не «любовь», а «единение», но она серьезно взглянула на него черными строгими глазами и бесстрастно произнесла:

— Не надо.

Он вздрогнул оскорбленным сердцем, как будто его уличили в чем-то мелко-некрасивом. Но ничем не выдал себя и продолжал:

— Дуализм, расколовший волю абсолюта на два начала, стремится к метафизическому слиянию. Тело человека является только символом…

Она внутренне застыла; ее душа оглохла для его слов… Опять вплотную подошла к ней чужая воля, чужая страшная власть… Опять загоняют ее куда-то в угол, где тягостно и душно до того, что можно умереть. Она с горестью почувствовала, что еще одним человеком вокруг нее стало меньше…

Он со страхом подумал, что она, верно, угадала основную ложь его духовной жизни — трусливый страх перед крестом и мученичеством — и почувствовал давно неиспытанную боль. Философ мягко взял руку девушки; она не отнимала ее, но за кажущейся покорностью скрывалась ничем непоколебимая мощь.

— Я старше вас, — сказал Яшевский, пытаясь добродушно-отцовским тоном ослабить впечатление. — Вы годитесь мне в дочери. Поэтому я и позволил себе затронуть подобную тему. Рано или поздно вам придется столкнуться с этим вопросом.

Она помолчала.

— Вы встретите достойного человека, — продолжал Яшевский, холодно поблескивая зеленоватыми глазами, — полюбите его, выйдете замуж.

— Я уж решила, — тихо произнесла Елена Дмитриевна, впервые за все время заговорив о себе. — Я знаю, что случится.

— Вы собирались уехать? — спросил великий человек, и она поняла, что теперь он хочет от нее отделаться.

«Верно, я противна ему», — подумала Колымова и печально ответила:

— Скоро уеду.

— Вам хорошо рассеяться, повидать людей и свет, — произнес Яшевский таким тоном, как будто говорил глупенькой девчонке с куриной душой.

Ему казалось, что только из прирожденной деликатности она не выказывает ему своего презрения; унижая ее в мыслях, он пытался убедить себя, что презрение такого маленького существа, разумеется, не может его обидеть. Он был доволен, когда она ушла… Борьба с противником, которого он наполовину выдумал, делала его злым, и, лишенный чувства самоанализа, он все дальше уходил в свою фантастическую обиду.