Томление духа

Но когда приехали в богатое щегольское село и увидели подобострастно-развязных людей; когда надели теплые полушубки, пахнущие духами и деревней; когда, сопровождаемые гулким шумом, лаем, смехом, окриками на любовно искаженном русском языке и замечаниями на французском, пошли по мягкому, ни разу не взрыхленному снегу; когда увидели перед собой в шаге расстояния шершавую кору сосен и одиночно вкрапленных берез и когда мягкие, обжигающие нервным холодком, хлопья снега упадали за воротник полушубков на холеную шею — всем сделалось весело, уютно и легко, все поверили в свою молодость и удачу, которая ждет их в жизни, и все узнали наверное, что чистый воздух, белесоватое небо, проникавшее сквозь переплет сучьев, легкий холод дня, морозный ночи, ветер и сугробы приветливого, не городского снега — только шутливый обман, предпринятый природой с целью лучше развлечь молодых, богатых, титулованных охотников…

Поздней ночью усталые, с приятно-ноющей болью в затылке и в икрах ног, мирно возбужденные вкусной едой и теплотой привычного вина, на пяти тройках отправились за тридцать верст, к Нововратскому монастырю. Монотонно, как бы охрипнув от напряжения, звякали колокольца и бубенцы, и уж воспринималось не то, о чем они звонили, а то, как воспели их в стихах и прозе русские поэты. Вся ночь с внезапно высыпавшими звездами, словно замороженными в блестящие, отчетливо отелившиеся капли, была окутана воспоминаниями детства, полузабытыми строфами стихов, когда-то затверженных и теперь воскресших в новом смысле, и беспричинной грустью-надеждой, которая живит сердца глубже всякой радости.

Теплые горницы монастыря, пахнущий розами чай, знакомство с приветливо-ласковыми людьми медленные речи о постороннем, выходящем из круга обычных интересов, мысль о далекой-далекой смерти, легкой дымкой коснувшаяся мозга, еще более оттенила и подкрасила ощущение беззаботной милой жизни, которой не предвиделось конца.

Около недели провел Щетинин на охоте. Усталый, грязный, поздоровевший вернулся Александр Александрович домой. У вокзала ждала его коляска. Город показался ему чернее и ниже, чем представлялось там, среди снегов. Щемящая тоска по женщине, которую он любил, и чувство радости при мысли о ней прорвались с новой силой.

Ему было приятно увидеть жестокие глаза Виталия, его сытые в разнузданной лени движения и чувствовать запах кожи, идущий от коляски — потому что все это напоминало Надежду Михайловну.

— С приездом, вашродь, — сказал Виталий не снимая шапки и пропуская синие вожжи между вторым и третьим пальцем обеих рук, одетых в грязные замшевые перчатки поверх шерстяных. — Счастливо проехались?

— Спасибо, — ответил офицер. — Что дома?

Он хотел спросить про Семиреченскую, но проговорил:

— Что Зорька?

— Счастливо, — ответил Виталий и полуобернувшись, угадывая мысли барина, дружески добавил:

— И Надежда Михайловна здоровы. Все в акурате.

— Ты почем знаешь? — насмешливо и не злобно спросил Щетинин.

— В театре играют кажный вечер. В газетке читаю. Только в середу не играли, устала, значит, для передышки.

Но прошла еще неделя прежде чем Александр Александрович собрался к актрисе.

Знакомый звук звонка уколол сердце, и с этой тонкой острой раной в сердце он смотрел в огромные глаза актрисы. Она опять изменила свою прическу, и от этого ее похудевшее лицо, казалось, запылало новой красотой. В ее обращении тоже произошла перемена: она говорила с ним, как с школьником, насмехаясь и третируя. Щетинин не знал, что за время его отсутствия она без желания, делая кому-то назло, отдалась премьеру труппы, в которой служила; теперь она насмехалась над офицером, довольная что ее мучитель в смешном положения.

Неожиданный роман с актером был так тускл и холоден, что у обоих не было желания его продолжать. Актриса чувствовала отвращение, головную боль и тоскливую тяжесть в сердце. Выходило, что обстоятельства опять толкали ее к Щетинину.

— Не могу от него вырваться — сказала она себе, — как пиявка…

Семиреченская возненавидела его еще больше и скрытнее. Она не наряжалась для него, не разбирала выражений и, перестав стесняться, без церемонии брала у него деньги. Протянув худую руку ладонью наружу, она говорила, подражая цыганкам:

— Погадаю, молодец, заграничные твои глаза, подари монетку в пятьсот бумажек.

Но, когда он вынул деньги опустила длинные веки чтобы скрыть слезы стыда и злобно проговорила:

— Положите на стол.

Она попросила его заехать в субботу в театр, где шла репетиция, и увезти ее обедать. Щетинину был неприятен театр, особенно днем, когда все актеры, режиссер и автор были похожи на дурных людей. Он стоял в кулисах, наблюдал за репетицией и удивлялся: никто не заботился о том, как лучше играть, а спрашивал где стать, когда сесть, на каком месте упасть? Его заинтересовал также суфлер который теперь сидел на видном месте, за столиком, рядом с режиссером и автором.