Томление духа

— Я скажу еще. Вы великая лакомка и любите жизнь, нашу земную маленькую жизнь еще больше, чем я. Но никогда не войдете в нее, ибо она для вас слишком лакома. Подойдете к самим дверям, к последней ступени, но повернетесь и откажетесь, для того чтобы отказом насладиться более, нежели обладанием. Не вижу вас с седыми волосами. Вы умрете раньше меня и загадочной смертью, извините меня.

Колымова слушала; ее лицо было бледно.

— Не вижу вас также рядом с мужчиной. Вы девушка вся, до глубины сердца. Кто прикоснется к вам — умрет!

— Пусть лучше я, — сказала Елена Дмитриевна.

— Не умрет только тот, кто мертв сердцем и не решается ничему поклониться. А также и тот, кто малой мерой мерит Бога своего.

— Вы говорите про?.. — начала она удивленно.

— Не все видят ваш путь, — продолжал Слязкин. — Ваша гордость не от дьявола, а от истинного духа. Но коротким путем нельзя долго ходить — потому что он быстро кончается. Знаете ли это?

— Я знаю.

— И все-таки — все-таки — вы спасете только себя и свою гордость, а не других. Таков уж ваш удел. Не место вам тут среди нас, грешников, милая моя барышня… Уходите, уходите!

Слязкин постучал о тротуар тростью. Он был как тихопомешанный, мало жестикулировал, не возвышал голоса и словно вглядывался в то, чего никто не мог видеть.

— Где я был сейчас и что делал — я не скажу, — продолжал он в истинно-пророческой задумчивости. — Но там я прочел свою судьбу. Кто узнал свой путь, видит и чужой. Я убил себя, чтобы воскреснуть.

— Можно мне к вам приходить, Михаил Иосифович? — сказала девушка.

Его лицо страдальчески исказилось.

— Нет. Простите меня — нет! Для меня было бы величайшей радостью встречаться с вами и говорить вам, Елена. Но я не хочу, чтобы вы увидели меня в часы моего позора. Я боюсь — вы не простите мне этого, не сможете этого сделать в вашем белом платье невесты небесной. Мы, грешники, бродим длинными путями и прячась слизываем языком гной наших ран. Мы, грешники против Духа Святого, не боимся отдыхать в тени осины, ветви которой дорожат в лихорадке ужаса. Зачем мы вам? Отвернитесь от нас.

— Я все же приду, — усмехнувшись своей болезненной улыбкой, ответила девушка.

Внезапно лицо Слязкина сделалось неприятно враждебным; рот искривился в плохо сдерживаемой злобе. Он ответил, как бы издеваясь:

— Невозможно одновременно идти двумя путями, моя барышня. И не для чего из любопытства глядеть на путь других: как-де вы там шагаете? Я не скажу, что ваше белое платье чище моих окровавленных лохмотьев, — продолжал он, все более злясь. — Вы идете короткой дорогой прямешенько в главный кабинет истины, а я — длинной и окольной, по черной лестнице. Но мы посмотрим кто дойдет скорее. Я только жду знака… Мы посмотрим…

Он был похож на разгневанного пророка, который в своем странствовании встретил другого, проповедующего иное… Колымова спокойно ответила:

— Нам лучше не встречаться, — протянула руку и отошла.

Снисходительный к людям, находящийся в постоянном искусственном экстазе, Слязкин злился редко. Теперь глубокая злоба, живительная как молния, вознесла его. В ней было что-то от древних гневных слов, закрепленных на пергаменте квадратным шрифтом. Он почувствовал себя родственным Яшевскому и ему показалось, что после многих лет сомнений он окончательно поверил в него.

Слязкин переходил через шумную улицу, не замечая окриков кучеров и мчавшихся саней и экипажей. Две лошадиные морды, коротко и враждебно дышащие, очутились над его головой. Приват-доцент бросился вперед, потом назад, и ему показалось, что лошадиные морды, направляемые чьей-то рукой, преследуют его. Он почувствовал теплоту их прерывистого и громкого дыхания и задрожал.

— Пришел мой час! — крикнул он в экстазе и опустился на колени в грязный снег.

XVIII

После кошмарной ночи, проведенной у актрисы, Щетинин уехал на охоту, которую устраивал его друг, очень высокопоставленное лицо.

Уже за первой станцией строения, фонари, деревья и все, к чему привык глаз, сразу присело, сделалось ниже, мельче и милее. Белесоватое же небо поднялось, потекло в стороны и отовсюду, поспешая за ним, побежали поля, одинокие дороги, черные леса на горизонте и низко несущиеся над землей вороны. Снег густо посыпал все, что выглянуло на поверхность земли, как будто сказал: отдохните. Глубокий холодный сон охватил землю. Все, что осталось с лета, было похоже на брошенных стариков; медленно день за днем без стона гибли они, ненужные… Думалось, что вернулись века глубокой старины, в темном сне первобытных желаний пребывают народы, еще нет многих машин, не открыто электричество, нет удобных жилищ, и потому черные проволоки телеграфа, свисающие плоскими дугами, кажутся мертвыми и непонятно-чужими.