Томас

— Шахтеров он хотел писать только углем, не маслом, — ответил Андрей. — Говорил, если бы работал на маслобойне, тогда другое дело. Брал с работы кусочки, вправлял в самодельную ручку и вот... Прессованный тоже использовал, но меньше, только для фона.

— Закреплял чем, молоком?

— Сначала лаком для волос, а потом подсказали. Да, разведенным. Рамки, кстати, сам делал.

— Тут, — Тихоня указал на портрет фотографа, -почти авангард, а горняки — это реализм. Как всё точно передано! Не в орденах и медалях, а в рабочем — все черные, только что из штрека. Вот он вышел из лавы, подмигнул долгожданному солнцу, зажег сигаретку, улыбается и готов сказать что-то смешное. А я уже жду, ну, когда же?

— Вы знаете, и у меня похожие ощущения. Вот скажет: «Лек-макалек, дуй за пивом!»

— Как вы сказали?

— Лек-макалек,— повторил Андрей. — А что?

— Да, ничего такого, — Тихоня сдержал улыбку. -Но почему не приняли? Это ведь талантливые работы, тут сразу видно, что не самодеятельность, не ремесло. Тут — жизнь! Ваш отец — мастер.

— Поэтому и не взяли. Как сказал их комсорг — слишком просто, нет вызова, нет утверждения победы героического труда.

— Слишком приземленными оказались небожители шахт?

— Ага. Не герои.

Тихоня покачал головой.

— Будь моя воля, я бы этого комсорга гнал в три шеи. Шахтеры — передовики, к тому же нарисованные углем! Да за такой креативный подход при нужной огласке он парторгом мог стать. А это что за серия? Тушь?

Подошел к работам в небольших рамках.

— Это одна из моих любимых, — прошептал Андрей.

Тихоня заметил, что Сермяга, глядя на эти работы, покраснел от смущения.

— Большинство мачеха увезла, но самое вкусное упустила. Говорит — шароварщина, а мне нравится. Казацкий ряд. Должен сказать, я хорошо отношусь к вашей родине — в Чехии красивейшие древние города, одна Прага чего стоит. Природа, богатая история, во многом схожая с нашей. Жажда свободы, многовековое противостояние германским племенам, сильнейшие в свое время наемные войска. А у нас вот — казаки... В Диком поле в семнадцатом веке уже селились. Получается, Городок — не только шахтерский край.

Чертыхальски нагнулся, навел резкость...

Это было потрясающе! Два казака шли на полусогнутых, поддерживая друг дружку. Пьяны в жупел, только привычка да плечо товарища держат их на ногах. Кажется, если кто из них оступится, то упадут оба. Может ещё песня помогает не потерять последние проблески ума и не свалиться в придорожную полынь. Лица напряжены, рты открыты, у одного даже слезы выступили от усердия. Меньше всего они напоминали воинов, которыми в Крыму и Польше пугали малых деток. Тут не головорезы, а два взрослых дитяти — беспомощные, смешные, совершенно не геройского вида — пьянчужки в разодранных рубахах, с голыми потными животами и деревянными крестиками на кожаных шнурках.

Чуть ниже ещё одна работа — казак на службе. Степь, залитые солнцем травы гладит полуденный ветерок. Серые кузнечики чистят лапки, наблюдая за тем, как по целине бредет конь и щиплет клевер. В седле примостился молоденький воин — сидит, склонив голову на грудь. Носки сапог — в стременах, одна рука воина держит повод, вторая на рукояти пистоля. Мятый полукафтан, черкеска заломлена на затылок. Притороченная к седлу пика отклонилась назад — ветерок колышет поникший прапорец. Всадник ранен? Нет — одежда-сбруя в порядке, не кровинки, ни тряпицы. Наверное, гонец, или просто умаялся, да и заснул в седле.

Вот что показалось Тихоне.

Рядом уже другая история.

Прямо на зрителя несется лава: лица бешеные, оскаленные, чубы реют, как те стяги, шабли до горы, морды у коней страшные, с выпученными глазами, раздутыми ноздрями, хлопьями пены вокруг ощерившихся зубастых пастей — куда там всадникам Апокалипсиса! Вот сейчас налетят ураганом, рубанут так, что голова до самой Колымы долетит... Дрожь по телу...

Много работ, смешных, грустных и просто красивых. Тушь, пастель, карандашные наброски, акварель, несколько работ маслом. На самом видном месте казак, пьющий пиво. Тихоня хотел бы иметь такую картину у себя дома. Во-первых, она была хороша, а во-вторых и в самых главных — этот казак напоминал ему отца в те редкие минуты, когда Томаш сидел дома и рассказывал байки. Тот же прищур глаз, те же красные полные щеки, висящие до подбородка усы, улыбка, огромные покатые плечи, необъятное брюхо...

Натюрморты — хорошо; портреты — талантливо; городские пейзажи — щемяще узнаваемые, и отдельно — просторы Дикого поля. Без терриконов, заводов и шахт: только степь — древняя, вечная, ко всему равнодушная и от этого особенно прекрасная. С нежным ковылем, ветрами, гоняющими перекати поле, косыми дождями, изливающимися из беременных туч...

— Здесь недалеко сохранилось место, нетронутое людьми. Ученые говорят — первобытный первозданный край. По этой земле ещё мамонты бродили. Это оттуда, — пояснил Андрей.

Томас ещё раз обошел комнату и, смущенно улыбнувшись, сказал:

— Ну, мне пора. Да и моё время уже заканчивается.

— Разве? Кажется, вошли только что.

Чертыхальски замялся.

— Извините, а тут ваших работ нет?