Томас

Старые покосившиеся заборы с зарослями амброзии, вросшие в землю древние дома, печные закопченные трубы на шиферных крышах. Во дворах виноградники, растущие груши, яблони, абрикосы. Томас вдохнул знакомый до боли запах, и пусть перед ним был Коминтерновский тупик, но по сути или «по духу» перед ним открылся тот самый, родной его сердцу старый Городок.

Однажды крапленая карта судьбы Томаса легла так, что он был вынужден приехать сюда, на самый край света — в Донецкую степь. Это не заезженная метафора, а трезвая реальность тех давних лет. В те времена Никитовка была конечной станцией железной дороги «Никитовка-Львов». Дальше, до места жительства, надо было ехать на телегах, тарантасах, кибитках по грунтовой дороге. Перебравшись сюда, Томас мог бы рискнуть, выбрав светлый дом с палисадником, гувернанткой, чтобы прибирала и готовила — Тоня позаботилась бы, но... Он тогда скрывался, и ему пришлось стать невидимым, незаметным, как придорожная пыль. Он испарился, сжался до атома. Тихоня влился в людской поток, прущий подобно паводку весной со всех сторон на Донбасс. Это был вопрос жизни и смерти. А где лучше всего спрятаться от всевидящих вражеских глаз? Правильно — под землей. Поселился на «восьмом» руднике. Там же, на «Альфреде», так называлась шахта, и работал. Сначала был выжигателем, сменным кочегаром, а затем лампоносом, осланцовщиком, помощником коногона. Было ему тогда четырнадцать лет. Забойщиком, проходчиком и горноспасателем Томас стал уже после Революции.

То были легендарные времена, достойные барона Мюнхгаузена, когда жители Городка подвиги совершали чаще, чем ходили в церковь. То была эпоха борьбы с закостеневшим капиталистическим прошлым, Собачовками, Шанхаями. В конце двадцатых на субботниках всем миром ломали бараки, землянки, сараи и шахтерские мазанки. Однажды сносили центральную конюшню. Стены покосились, крыша со скрипом и уханьем обрушилась и вдруг под ноги людям бросились тысячи крыс. Хвостатых тварей было так много, что на какой-то миг вся земля стала серой... То-то у девок была истерика...

Разобрав халупы и бараки по кирпичику, по досточке, горожане построили бульвары, кафе и танцплощадки. Несколько землянок оставили, накрыв их стеклянным куполом, — показывать пионерам. Думали, с прошлым покончили навсегда, но Шанхай оказался живуч. После войны вылез в другом месте, с этим же названием и духом. Его тоже перепахали и для верности, как осиновые колья, вогнали в его тело бетонные сваи... Но... Стоит отойти от бульвара и вот — стоишь на пороге своего умершего вчера. Ручьи шахтной воды, пробивающие себе русла в жужелке; в канавах ржавые консервные банки, разбитые бутылки, четвертованные тельца пупсиков, размокшие пачки сигарет, пыль, грязь, удушливый химический запах.

На календаре конец тысячелетия, а Шанхай, как тот аспид, переползает на новое место и скоро, Томас давал голову на отсечение, этот Коминтерновский тупик и все прилежащие улочки-переулочки возле гаражей, за гаражами поменяют свое название...

9 Горчишники

Тихоня вытер платком лоб, щеки и заметил, как из-за кустов сирени выкатилась ватага чумазых мальчишек. За ними брела маленькая чернявая девочка. Она медленно катила винтажную коляску, из которой торчала голова куклы.

Чертыхальски примостил на лице приветливую улыбку.

— Здравствуйте красавица. Как поживает...

— Элеонора. У неё болит животик, — насупилась девочка.

— А что так?

— Перепила.

— Водки?

— Не молока же.

— Вот незадача, — вздохнул Томас. — А как лечить будете?

— Идем в пивбар, там и полечим, — девочка показала на лежащую в коляске пустую банку из-под майонеза. — И не будет у нас болеть ни животик, ни головка. Правда, Элеонора?

Девочка, взяв куклу за шею, пропищала:

— Правда!

Томас присел на корточки.

— Красавица, а у меня тоже есть лекарство. Поделиться?

Девочка посмотрела на Томаса исподлобья и ответила тихо, чтобы не услышали бегающие неподалеку мальчишки:

— Какое?

Тихоня достал из кармана бумажник, расстегнул молнию, не спеша вытащил чистый лист бумаги, который обычно использовал для срочных записей.

— Держите. Это — горчишник.

Девочка двумя пальчиками взяла «лекарство» и приложила его ладошкой к животу куклы.

Томас продолжил:

— Если это не поможет, тогда я могу дать другое.

В этот раз ондостал две зеленоватые купюры.

— Ещё бумажки. Можно вырезать из них этого дядечку — это Франклин, — и наклеить на животик. Или на лоб Элеоноры. Поможет.

— Правда?

— Век воли не видать, — Томас клацнул ногтем по зубу и резким движением прочертил в воздухе букву «зорро».

— Красивые. Резать жалко, — сказала девчонка, разглядывая деньги.

Томас огляделся — на улице кроме детей и дворняги, пьющей воду из лужи возле колонки, никого не было.

— Можно вопрос, красавица? Вы не знаете, где живет Катя Молодая?

— Не.

— Или Екатерина — Катя — Катюха.

— Так это же тетя Катерина! Вы что, не знаете тёти Катерины?

— Почему не знаю? Знаю! Просто я забыл, где она живет. Был у неё в гостях поздно ночью, а вот днем потерялся.

Девочка развернула коляску и с недоверием посмотрела на смешного взрослого, который потерялся словно маленький.