Томас

Соболь покачал головой, поплямкал губами и оставил, как он понял, пустой разговор. Всё шло, как и прежде: родители сами по себе, Тоомас себе на уме, но... Всё равно старик не мог успокоиться. Однажды, это были дни перед Рождеством, он завел мальчика в свой кабинет. Поставив Тоомаса перед собой, посмотрел на него слезящимися, черными, как шляпа трубочиста, глазами и сказал:

— Растешь. Какой вытянулся — сорняк, прямо. Не поливаешь, а он все лезет и лезет, — Дов-Бер погладил мальчика по голове, нагнулся так близко, что Тоомас смог рассмотреть каждую из миллиона морщинок на сухом пергаментном лице старика.

— И как это долго будет продолжаться, а? — спросил Соболь. — Думаешь всю жизнь побегушками себя кормить, а? Это сейчас наука не нужна, а потом без умения читать-писать не проживешь. Хочешь, чтобы тебя всю жизнь водили за нос? Хорошо, отлично! Не учись — будь босяком — в этом своя гордость имеется. Но! Я не настаиваю. Вот только вдруг у тебя когда-нибудь в будущем возникнет нескромное желание водить за нос других? Других. Босяков. Водить за нос босяков. Ты. Но не тебя. Что думаешь? Думать-то ты научился, я знаю. Так вот, послушай своими ушами, что тебе скажет Дов-Бер — Медведь, прозванный Соболем. Наука — это будущее. Будущее — это честь. Наукой не гнушайся — она кормит и поит того, кто её любит.

Хорошо и правильно говорил Соболь, но эти слова были для мальчика всего лишь словами... Тогда старик тяжело вздохнул и, скорее всего, самому себе сказал:

— Я знаю, что делать. Иногда, чтобы подняться высоко, надо упасть очень низко. Возьму грех на душу — определю тебя в Коллегию. Для такого, как ты — в самый раз. Образ и подобие в нашем мире — не самое главное...

Дов-Бер взял грех на душу, а наш герой пропал.

3 Возвращение

Весна в апреле 1913 года загуляла, заблудилась, надолго оставив Эстляндию в объятиях мачехи-зимы. В то утро мерзкая промозглая пелена накрыла весь город — туман окутал свинец моря, сталь кораблей, чугун порта. Старый Ревель с его громадами домов спрятался от солнца — только в молочной глубине тумана блестела жирная от грязи брусчатка, да виднелся шпиль ратуши. Слезинки с неба ледяными поцелуями щипали щеки портовых рабочих, моряков, строителей, прилипали к волосам и одежде редких прохожих. Проведешь рукой по ткани или коже, и останутся влажные полосы. Все природные стихии, повинуясь прописанным им свыше законам, казалось, жаждали только одного — отравить жизнь людям, вынужденным жить здесь и терпеть эту проклятую сырость и пронизывающий до костей холод.

Томас сошел со скрипящего трапа «Ясноокого» — старого ржавого китобоя. Холщовые зауженные парусиновые штаны, короткая, ладно скроенная куртка. На голове сдвинутый на левое ухо берет с синим шерстяным бубоном, а на спине рюкзак, какой обычно носят гимназисты. Из-под берета выбиваются длинные выгоревшие до белизны волосы. На ногах не ботинки, а сапоги со стоптанными каблуками, высокими скрученными голенищами. Лицо и руки почти чёрные — за время, пока судно шло домой, загар не успел сойти.

Вслед за Томасом по трапу шла высокая статная дама — цоканье подковок её туфелек из-за тумана и утренней тишины разносилось далеко-далеко — до пакгаузов и мастерских. Туалет по последней европейской моде — приталенное под корсет платье из темно-синей английской шерсти с закрытым высоким лифом и стоячим воротничком. На плечах накидка из шкурок бельков. Широкий черный пояс-кушак повязан на пояснице пышным бантом. На груди дамы брошь с тремя крупными жемчужинами правильной формы — ослепительная белизна перламутровых камней выгодно подчеркивала строгость её наряда. Пышную прическу смоляных с вороньим отливом волос венчала изящная шляпка с широкими полями и траурной, закрывающей лицо, вуалью. Украшенные алмазами заколки, удерживали шляпку от порывов ветра и неосторожных движений.

Не успела дама подойти к Томасу, как к ним, разрывая клубы тумана, подъехал ведомый парой гнедых жеребцов фаэтон с откидным верхом. Дама, подобрав тяжелые пышные юбки, первая заняла свое место, а Томас, прежде чем последовать за ней, обернулся и, засунув два пальца в рот, свистнул. Тут же появились четыре высоких жилистых китобойца, которые несли тяжелые сундуки. Когда они поставили багаж, рессоры жалобно заскрипели, фаэтон накренился назад, и жеребцы заржали и невольно попятились — сидящему на козлах кучеру пришлось успокоить их плеткой.

— Голубчик, к «Тощей Эльзе», — приказала дама.

С момента, когда Томас покинул свой дом, прошло пять лет, и вот настал миг, когда он толкнул тяжелую, окованную железными полосами дверь, переступил через порог и, наконец, вдохнул родной и знакомый ему воздух. Вдруг мир перед глазами Томаса двинулся в сторону, и в голове зашумело, как от бокала доброго рома.