Том II

Я уже писал о Всеволоде Фохте, «литературном деятеле с командирским басом». Но у него не только оглушительный голос, у него и огромная энергия и большие организаторские способности. В самом деле, ему по счастливило сь создать то, что казалось легко осуществимым, что, однако же, никому другому не удалось – постоянные встречи французских и русских писателей.

Такие встречи как будто бы напрашивались сами собой. В Париже – «цвете русской литературы» у французов и русских еще со времен Мериме, со времен Тургенева и Флобера – давнишнее взаимное любопытство, даже больше того, исключительный интерес одних к другим – как им в течение десяти лет не сойтись, не подружиться, близко друг друга не узнать? И всё же едва ли не каждый русский литератор испытывал какое-то странное чувство отчужденности, неловкости, случайно знакомясь со своим французским собратом.

Да их и немного было, этих случайных знакомств, причем французские собратья оказывались неизменно приветливыми, но с некоторым налетом сдержанности. По-видимому, их уверили, что настоящая русская жизнь только там, в России, и там же настоящая литература, а здесь, в эмиграции, в Париже, сосредоточилось всё ненужное и отсталое. Понадобилось много усилий, чтобы их в этом разубедить.

Взялся сорганизовать встречи Фохт. У него были возможности, которые облегчали ему работу. Русский кадровый офицер, он стал по необходимости французским журналистом, сотрудником «Intransi-geant» и приобрел газетные и литературные связи. Однако же рекламировать собрания было не так просто, тем более, что их замыслили скорее «элитными», чем популярными. Я был свидетелем, как Фохт, достав нужные адреса, рассылал сотни приглашений. В конце концов он своего добился. Франко-русские собрания лишь недавно возникли, но сразу же сделались многолюдными и достаточно известными.

Зал в триста человек всегда переполнен до отказа. Кое-кто не попадает, кое-кому приходится стоять. По первому впечатлению, русских и французов приблизительно поровну, и публика, что называется, избранная. Первые четыре ряда предназначены для писателей. Среди них многие французские знаменитости и большинство русских, находящихся в Париже. Часто бывают Бунин, Алданов и Зайцев. Можно наблюдать, как французы шепчутся о русских и русские о французах.

На местах президиума Фохт, молодой французский писатель Себастьян, который с ним вместе является инициатором собраний, и очередные докладчики. На каждом заседании два докладчика, один русский, один француз, причем доклады параллельные или же на ту же тему. Выступают исключительно по-французски. У большинства русских грамматически правильная речь, своеобразный «славянский» выговор и большое знание французской литературы в ее настоящем и прошлом. Французы знают лишь немногих русских писателей – Толстого, Достоевского, Тургенева, некоторые еще Гоголя и Чехова, зато знают их основательно, чрезвычайно любят и страстно о них спорят. Именно Толстому и Достоевскому были посвящены два собрания, другие два – современным французским писателям – Андре Жиду и Марселю Прусту, остальные – общим вопросам. Стенографированные речи впоследствии выходили в виде отдельных книжечек.

Забавно было видеть, как французы, в полемическом пылу, забывали о русских слушателях и вели бесконечные споры на свои узко-партийные темы. Одним из таких неистовых спорщиков являлся Жан Максанс, молодой католический писатель, маленький, с крошечными ручками, с огромной, кверху, шевелюрой. Он стремительно откуда-то выскакивал по каждому вопросу, под громкие аплодисменты пяти или шести приятелей в задних рядах.

Помню долгую его перебранку с другим молодым, быстро выдвинувшимся писателем Андре Мальро, «свободомыслящим» по своим взглядам. Андре Мальро – красивый, изящный, с постоянным нервным тиком, возникшим после жуткого и необыкновенного приключения. Талантливый молодой француз был сравнительно недавно в Китае и, по-видимому, из озорства похитил какой-то священный предмет в буддийском храме. В результате китайская каторжная тюрьма, из которой с трудом его вытащил французский консул.

Это свое приключение, современный китайский быт и революцию Андре Мальро описал в интересной книге «Победители», имевшей большой успех и сразу сделавшей ему имя. Мне случайно пришлось познакомиться с отцом Мальро, честным парижским коммерсантом. На вопрос о сыне он только вздохнул: бедный Андре не получил премии Гонкура, от которой бы так увеличился тираж его книг. Надо прибавить, что премию Гонкура труднее получить, чем выиграть в лотерею, и что ее не имеют знаменитейшие современные французские писатели. Но заботливый отец Андре Мальро смотрит на литературу по-коммерчески и правильно учитывает обстановку. Как это часто бывает в подобных случаях, сын почти коммунист и отцу нисколько не сочувствует.

Наоборот, Жан Максанс, в соответствии с религиозными своими взглядами, от коммунизма далек, и это проявилось у него в чрезвычайно драматическую минуту.

Шли прения по докладу известного, уже немолодого критика Бенжамена Кремье о новом французском романе, и по докладу Фохта – о романе эмигрантском. Кремье подробно разобрал причины блистательного развития послевоенной французской прозы и справедливо отметил ее сравнительно высокий «средний уровень»: Фохт остановился на бунинской «Жизни Арсеньева», на последних произведениях Мережковского, Алданова, Зайцева, на творчестве некоторых молодых зарубежных беллетристов, в том числе Газданова и Сирина. Им обоим возражали по существу, и прения первоначально велись в спокойном тоне. Неожиданным было выступление молодого поэта Познера.

Познера принято считать чем-то вроде «комнатного большевика». Он прекрасно знает французский язык и во французских журналах пишет о русской литературе – часто несколько тенденциозно, как несколько тенденциозной является его обстоятельная Панорама русской литературы, к сожалению, по-французски единственная книга в этом роде. По виду Познер – добродушный и розовый (так и хочется написать «Вова» Познер), и никак от него не ожидаешь «страшных слов». Но на этот раз он решил «страшные слова» произнести.

Познер обрушился на бедного Фохта. Фохт будто бы сообщил заведомо ложные сведения. На самом деле, в эмиграции нет писателей. «Старики» доживают свой век и потеряли талант вдалеке от родины. Молодежи просто не существует. Да и нельзя быть писателем в изгнании.

Аплодируют яростно – правда, лишь очень немногие. «Комнатный большевизм» постепенно вышел из моды, а Познер непростительно старомоден. Его поддерживает Илья Зданевич, маленький, смуглый, черный, на коротких ногах. Он – образец литературного неудачника. Пишет без конца под странным псевдонимом «Ильязд», его никто не печатает и никто не принимает всерьез. Тем не менее он выступает «от имени молодых русских писателей». Его утверждения еще более резки, нежели слова Познера. По его мнению, весь мир должен учиться у советской литературы, а эмигрантские писатели – по меньшей мере самозванцы.

Тут уже не выдерживают «соотечественники» и с места по-французски награждают оратора весьма нелестными прозвищами. Впрочем, резкую отповедь ему дает француз – именно Жан Максанс. Он недоумевает, почему необходимо «бить лежачего» и почему изгнанник должен быть бездарным. Он напоминает также, что лучшие французские писатели, Шатобриан, мадам де Сталь и Виктор Гюго были эмигрантами и что во Франции чрезвычайно уважают и ценят теперешних русских эмигрантов. Французы и русские одинаково горячо аплодируют, но Максанс, исполнив то, что он, вероятно, считает долгом гостеприимства и справедливости, переходит к очередной полемике. Любопытно и поучительно, что ни один француз не поддержал Познера и Зданевича.

Из других постоянных ораторов на этих собраниях нельзя было не запомнить священника Жилле, француза, принявшего православие и высказывающегося, по его собственным словам, от имени «восточной церкви». У него благородная внешность, тонкие черты лица, в голосе и манере говорить что-то убежденное, вдумчивое и серьезное. Кроме того, у него редкое для оратора свойство – желание не спорить, не полемизировать, а беседовать и по-дружески высказывать свое мнение. И немного найдется русских, которые так знают и любят Достоевского и Толстого, как этот необыкновенно доброжелательный французский православный священник.

Но не раз после таких собраний говорилось в интимном кругу, что полного взаимного понимания, полного духовного объединения всё же не получается у французских и русских писателей. Какое-то различие остается, которого ничем не сгладить.

Впервые эту мысль высказал Георгий Адамович, после своего доклада об Андре Жиде, весьма дельного. Он утверждал, будто среди своей речи и в позднейших прениях ясно почувствовал, что главное, о чем он думал, от французских слушателей ускользает. Он не сомневался и в обратном – что кое-чего русские не понимали у французов.

В приятельском кругу с Адамовичем многие не соглашались и были ожесточенные споры. Всё же они имеют мужество вынести спор на трибуну и указать на то, что русские почти всегда учились у немцев. Немцы являлись ближайшими соседями русских и естественными проводниками европейской культуры в России. Поневоле именно с ними была у русских постоянная духовная связь и отсутствие всякой отчужденности.

Слова Адамовича вызвали какой-то холодок в зале, недоумение у французов, зато горячие возражения со стороны некоторых русских писателей. Трудно сказать, кто оказался прав в этом споре. На «Фохтовских собраниях», как их окрестила 3. Н. Гиппиус, – иногда чувствовалась та отчужденность, о которой говорил Адамович. Но иного, пожалуй, и нельзя было ожидать. В такой полуофициальной обстановке невозможно друг к другу приблизиться людям всё же различным по воспитанию и культуре.

Зато на этих собраниях возникали какие-то общие интересы, возбуждались общие темы. Поздно вечером, после собраний, в тех же удивительных парижских кафе, в интимной, сближающей обстановке заканчивались недавние разговоры, легко появлялись новые, русские и французские писатели, друг другу понравившиеся или случайно оказавшиеся вместе, без усилий начинали говорить – не только буквально на одном языке, и той «бездны» между ними, которой пугал Адамович, как будто никогда и не было.

«Фохтовские собрания» только что создались. Если не ослабеет энергия их руководителей и не произойдет какой-нибудь фантастической «перемены декораций», к которой приучило сумасшедшее наше время, эти собрания смогут сделаться чрезвычайно занимательными и оставить некоторый литературный след.