Том II

В следующее воскресенье появилось довольно много молодежи, но, увы, молодежь оказалась великовозрастной, и вопрос о смене стал еще острее. Правда, среди пришедших – в большинстве не моложе тридцати лет – были люди интересные и даже замечательные. За все четыре года таких воскресных собраний состав гостей изменился сравнительно мало.

Каким-то сплоченным кругом, с переглядываниями, пересмеиваниями, с некоторой отчужденностью от других, явился петербургский «Цех поэтов» – Георгий Иванов, Адамович, Оцуп, Одоевцева. Особняком держались так называемые парижские поэты – Ладинский и Терапьяно – объявившиеся только в эмиграции. Ходасевич и Берберова лучше других знали хозяев дома и были приняты как старые знакомые. Молодой философ Бахтин всё время сидел молча и с явно оппозиционным видом. Таким оппозиционером остался он и впоследствии. Были еще М. О. Цетлин-Амари и парижско-петербургский критик Мочульский. Всех сразу не припомню.

Тогда же, с первого дня установился негласный ритуал приема, который соблюдался всегда. Можно было подивиться, как быстро возникают во всяком обществе неискоренимые в дальнейшем привычки.

Дверь неизменно открывает Злобин, ближайший друг Мережковских, которого я помню в Петербурге молоденьким студентом, читающим стихи, растягивая их «по-гумилевски». Теперь взрослый, как и всё мы, покуда нет настоящей молодежи.

Первых гостей Злобин вводит в уютную приемную, уставленную книгами и похожую на кабинет. Впрочем, у Мережковских обстановка буржуазная, для русского парижанина непривычная. У них квартира еще с мирного времени, когда они дружили с Савинковым и, кажется, по своей воле эмигрировали.

В приемной разговор случайный и немного сплетнический – о чьей-нибудь статье илистихах, о каких-нибудь обидах и недоразумениях. Иногда раннему и наивно-точному гостю приходится сидеть одному, пока 3. Н. придет с прогулки, или же Злобин закончит свои хозяйственные распоряжения. Он любезно и крайне умело исполняет обязанности хозяйки дома и никому не доверяет секрета, где можно купить такие вкусные булочки и пирожные.

Но вот появляется в приемной, с лорнетом в руках, 3. Н., стройная, тонкая, прямая и ошеломляюще моложавая.

– Почему вы не были в прошлое воскресенье?

Или:

– Читала вашу статью и, простите, ничего не поняла. Какая-то сплошная жвачка…

Бывают и милостивые мнения, но главное – 3. Н. всё помнит, всё отмечает, за всем следит.

Через некоторое время быстро входит Д. С. в бесшумных домашних туфлях, не раз уже описанных, и, подавая руку, низко кланяется с какой-то намеренно старомодной вежливостью. Он среди сплетниче-ского разговора явно нетерпеливо молчит. Ему скучны все эти толки и пересуды.

– Зина, довольно говорить о пустяках. Лучше пойдем чай пить.

Мы направляемся в столовую и там происходит неожиданная перемена. Все как-то подтягиваются, разговор сам собой становится обобщающим и отвлеченным. Д. С. оживляется и забывает о скуке.

То первое собрание было несколько натянутым и церемонным. Гости сами не заговаривали и ждали вопросов 3. Н. Незаметно установилось, что 3. Н. как бы ведет собеседование и, надо сказать, делает это чрезвычайно искусно.

Тогда, за чаем, говорилось, кажется, о символизме, и мне, новичку, показались удивительными точность, быстрота и находчивость ответов. Впоследствии я освоился и понял, сколько за всем этим готового и условного. Но и в дальнейшем «чаепитийные» разговоры у Мережковских нередко бывали занимательными и остро-напряженными.

Понемногу гости оттаяли, перестали стесняться хозяев и как-то привыкли друг к другу. Почти все начали видеться между собой и помимо воскресных собраний. У большинства возникли товарищеские или приятельские отношения, а о «неприятельских» злословить не буду. Но тогда вначале чувствовалась еще неловкость, и резкая прямота. 3. Н. невольно многих смущала. Так один небезызвестный поэт прочитал какие-то своистихи. Все ждали одобрительных слов. Вдруг, среди общей тишины, 3. Н., даже не улыбнувшись, безапелляционно сказала:

– Это вы взяли у меня…

Подразумевался не плагиат, подражание, но положение бедного поэта было достаточно нелегким. Однажды, не без труда, уговорили Одоевцеву прочитать раннюю ее «Балладу об извозчике». Очаровательно-изящная, устремив к лампе свои «зеленоватые глаза», воспетые Гумилевым, и чуть-чуть хрипло картавя, Одоевцева произносила нараспев:

Извозчик лошади говорит: ну!

Лошадь подымает ногу одну.

Приговор был неожиданный:

– Вы пишите, как Вова Познер.

– Почему не Познер, как я?

И действительно Одоевцева была права. Это она изобрела жанр полуфантастической современной баллады, и познеровская «Баллада о дезертире», в свое время наделавшая много шуму, появилась после ее «Баллады об извозчике».