Том II

Вначале, во времена первой горячки и террора, – и пьесы, и стихи, и проза были грубо демагогическими. Революционное общество только возникало, со всей непритязательностью, примитивностью parvenus.

Потом оно окрепло, осело, превратилось в буржуазию, в наполеоновскую аристократию. Отделившись от народа, все эти генералы из трактиров, банкиры-спекулянты, скупщики, подрядчики и их праздные жены захотели иметь свое мнение и вкус.

Писатель, который привык угождать, должен был отказаться от чрезмерной примитивности, искать пути развития.

Задача нелегкая: думать по-своему, высказывать живую мысль – могло стоить головы при терроре и многих неприятностей даже при Наполеоне. Это неудивительно: Наполеон был продолжением и завершением революции. Он присвоил себе одному ее диктаторские права.

Что же оставалось делать привычному карьеристу – внутри-французскому писателю? Свой голос, свое содержание – под запретом. Оставалось усложнять, чеканить, разнообразить форму.

Сперва культивировали народный язык, всякого вида грубости, чрезмерности, реализм.

Потом стали подделываться под античных писателей, у них заимствовали вдохновение, образы, форму. Это естественно: родная история, как-никак, история королей, тоже осталась под запретом. За примерами и сравнениями поневоле пришлось прибегать к древним. К ним тянулось и общество, чтобы не отставать от прежних салонов.

Но эти новые – и писатели, и читатели – не могли чувствовать античности хотя бы по недостатку образования. Вышло «кривое зеркало» – безвкусная «ампирная» литература.

Характерно, что в то же время получили стремительное развитие две области, расположенные около искусства – так называемое ораторское искусство и журнализм.

В журналистике крайние и очень поучительные фигуры: Дюмулен, запальчивый, неуравновешенный революционный демагог, и Малле-дю-Пан, конституционно либеральный, добросовестный исследователь нынешнего профессорского типа, непонятный и ненавистный одинаково левым и правым.

Ораторское искусство – при всей огненности Мирабо или Дантона было вполне бессодержательно. Его идеи – упрощение Вольтера, Руссо, Монтескье. Словарь – те же ложно понятые и никак не понятые Гракхи, Аристиды и Леониды.

Итак, бедность, падение, отсутствие идей. Но разве французская литература стала тогда пустым местом? Ведь то время – начало романтизма, ближайшее вслед за ним – психологический роман.

Среди стольких имен, обреченных забвению и забытых, уцелело три – разнородных и разноценных – Андре Шенье, мадам де Сталь, Шатобриан. Это они связали восемнадцатое и девятнадцатое столетия, они – ученики старых, учителя новых. Одна черта их роднит – чрезвычайно странные счеты с революцией.

Вот Андре Шенье – молодой дипломат и офицер. Он приветствует начало революции – поэтическое, благородное, почти бескровное. Но душой истихами он в старом мире, образованном и утонченном. Жирондисты, якобинцы, террор ему чужды и враждебны. Он не скрывает своих лояльных монархических чувств с примесью либерализма. Он – внутренний эмигрант.

Арест, заключение, казнь Шенье – логичны. Его бунтующие «Ямбы» из тюрьмы тоже логичны и пережили судей и палачей.

Мадам де Сталь – дважды эмигрантка в революцию, под надзором полиции при Наполеоне. Дочь королевского министра Неккера, жена шведского посланника, она объездила всю Европу, побывала и в России.

Как никто, знала, любила и пропагандировала иностранных писателей и философов. Она первая ввела понятие европейской литературы, общеевропейских течений. В то же время верная дочь французского восемнадцатого века, мадам де Сталь унаследовала сентиментальную душу Руссо, острый ум Вольтера, либеральные доктрины Монтескье. Недаром ее называли «La marraine du liberalisme parlementaire». Ей казалось несущественным – король или президент, лишь бы палаты, право собственности, широкое развитие личности.

В ней, типичной эмигрантке, изумительное соединение французских дореволюционных традиций и европейского сознания, воспринятого, найденного за рубежом.

Шатобриан не только эмигрант, но и доброволец армии принцев. Он сражался, был ранен. В Англии, бедствуя, существуя кое-как переводами, выпустил свою первую книгу «Essai sur les Revolutions». Вернулся при Наполеоне, но с ним не поладил. После Реставрации был послом и министром и оказался умереннее и дальновиднее многих других.

Не буду напоминать о литературных заслугах и отличительных свойствах Шатобриана. Всем известно: крайний индивидуалист, романтик, меланхолик, мистик…

Но есть в его творчестве одна сторона, любопытная именно для нас. Он необыкновенно метко попал в нерв времени своими христианскими произведениями: «Martyrs» и «Genie du Christianisme».

Преследование религии революцией вызвало подъем у верующих, утверждение моральной правоты преследуемых: Шатобриан опоэтизировал, возвеличил христианскую идею, дал ей ореол, отделил современное искусство, христианское, от античного. К современному он отнес и внерелигиозных писателей христианской эры.