Том II

Чудо

Я поправлялся после тяжелой операции. Радость, какая бывает у выздоравливающих, давно прошла и сменилась неврастенической скукой бесконечного ожидания. Люди, много болевшие, знают это нетерпеливое высчитывание дней и часов, тревогу, если снова откладывается срок освобождения, раздражительность из-за всякого неудобства, недоверие к докторам, будто бы желающим нажиться.

Для последнего были поводы, впрочем, едва ли серьезные и разумные. Я находился в новой, чистенькой французской клинике, в комнате для двоих, просторной и дорогой, куда меня в полуобморочном состоянии однажды ночью перевезли друзья. Поневоле казалось, что я выйду из клиники нищим, что меня «эксплуатируют», хотя уход был добросовестный и даже образцовый.

Вторая кровать оставалась пустой, и всё мое общество составляли старый, дельный врач, ежедневно меня посещавший, и сестра милосердия, почему-то со мной «отводившая душу». Высокая, статная, немолодая, с бледно-серым, поблекшим, невыразительным лицом, она подолгу жаловалась на интриги своих «copines», на ссоры докторов, на их придирки и несправедливость. Врачебные ошибки злорадно ее оживляли, как бы жестоко за это ни расплачивались больные. Другой постоянной темой для моего развлечения и подбадривания были рассказы о страшных мучениях и смертях, в чем у нее проявлялась необычайная изобретательность.

Все это мне выкладывалось бесстрастно-тихо и монотонно, и так же, не повышая голоса, она неумеренно хвалила себя, свой опыт, свои медицинские удачи. Человек постепенно приспособляется к любому, навязанному судьбой собеседнику – на пароходе, в казарме, в тюрьме. И я привык внимательно выслушивать мрачные рассказы soeur Marguerite и жил интересами клиники, в уродливом отражении новой моей приятельницы. Меня волновало, что экономка ворует, что повар не умеет готовить, что старший врач спутал язву желудка с аппендицитом, и мои возмущенные реплики подогревали словоохотливость и вдохновение сестры.

Я забыл о существовании прежнего, вольного мира, который исчез для меня незапамятно-давно и в который я Бог знает когда вернусь. Газеты и книги посылались как будто с другой планеты и говорили о легендарных вещах. Только изредка я с тоскою глядел на пустую кровать у стены наискосок. Мне представлялось, что будущий мой сосед снова свяжет меня с неподдельной, далекой, заманчивой жизнью, куда мне доступ еще закрыт. Я заранее мечтал, видимо, изголодавшись по людям, о дружеских с ним разговорах, о его родственниках и посетителях. Мои знакомые, после первых тревожных дней, понемногу меня забросили. К тому же наши приемные часы совпадали с их рабочим временем.

И вот исполнилась моя мечта о соседе. Меня поразили чрезмерно суетливые приготовления. С утра выносились и в коридоре с шумом вытряхивались матрацы. Белье несколько раз перекладывали и меняли. Пришли две дамы, морщинистая, сухонькая старушка и стройная, изящная, голубоглазая блондинка, лет тридцати, в коротком, до талии, меховом жакете, придававшем ее движениям особую грациозную молодцеватость. Они озабоченно осмотрели комнату и кровать, младшая отдернула одеяло, взбила подушки, а старшая, явно стесняясь, неожиданно ко мне обратилась со странной просьбой на два-три дня перебраться в общую палату. Сестра ответила вместо меня, поручившись за мое спокойствие и терпеливость. После ухода обеих дам она и столь ненавистные ей «copines» о чем-то встревоженно шептались.

Мое любопытство возрастало, но то, что вскоре сообщила soeur Marguerite, мне показалось недостаточно сенсационным. Предстоит ерундовая операция удаления несложных абсцессов. Больной – талантливый и богатый инженер, его мать – владелица каких-то заводов, ее спутница – amie, ставшая невестой. Было ясно, что дело не так уже просто, и повторные мои настояния заставили сестру легкомысленно выболтать секрет. Инженер – давнишний злостный морфинист. У него это – последствие еще фронтового ранения и длится свыше десяти лет. Он дошел до ошеломительной цифры – двадцать четыре укола в день. Шприц повсюду с собой, уколы производятся даже через одежду, из-за чего множество нагноений и необходимость операции. Мосье Морэн перебывал во всех лечебницах, где борются со склонностью к наркотикам, и у нашего персонала смутная надежда его исправить навсегда. Разумеется, честолюбивая Маргарита приписывает инициативу и все дальнейшие возможные заслуги себе.

Меня это неслучайно остро задело. Я после операции ощущал беспрерывные, невыносимые боли, и в течение десяти дней мне каждый вечер, перед сном, та же Маргарита впрыскивала морфий. Не помню другого блаженно-счастливого состояния, которое могло бы сравниться с тем, что начинаешь испытывать через несколько минут после укола. Где-то внутри медленно разливается сладкая теплота, голова охвачена какой-то ясновидящей дремотой, боль как будто растворяется, и нарочно стараешься не заснуть, чтобы длилось без конца это неповторимое состояние.