Том II

Продолжение записок

Несколько дней лестной для меня, но утомительной торопливой работы. Теперь об Андрее. В тот вечер была у него – боялась идти, ожидая после такого письма ненужных новых намеков, полупризнаний и неловкой скуки. Но вышло милее, чем я ожидала, как очень редко в последнее время. В разговоре со мной у Андрея бывает одна неприятная черта: он хочет сказать что-то важное, кружится около, из деликатности молчит, глотает упреки и огорчения, но так, что всё ясно и мне должно передаться. Тогда я свирепею и делаюсь к нему беспощадной. Если же Андрей действительно решает с собой справиться и говорить по-человечески – без этой ложной деликатности – с ним необыкновенно занятно и, несмотря на годы, проведенные вместе, всегда по-новому.

В прошлый раз, среди многого другого, он рассказывал о моем появлении в санатории, и я слушала с любопытством, тронутая собой и даже волнуясь. Не знаю, как всё это передать, чтобы не получилось чрезмерной о себе умиленности. Приведу его же выражения, которые запомнила, кажется, точно.

– «В то время, Оленька – глупое и гадкое – среди общей хвастливой ненависти, страхов, споров, вы казались непонятно наивной и хорошей девочкой, словно вчера проснувшейся и до смешного в стороне – книжки, стихи, вопросы о великих людях. Видя вас, я блаженно отдыхал, просто свежел – каждый день одинаково ясная, аккуратная и серьезная. Помню ваши платья, особенно одно – голубое с кружевом, из-за которого у меня мелькнуло и навсегда с вами связалось сияющее сравнение: “нарядная, как бабочка летом”. Не правда ли, в нашей памяти с людьми сливаются самые случайные мелочи: какая-нибудь мелодия, книга, экзамен, сон. Эта связь кажется иногда ни на чем не основанной – она возникла после разлуки, после чужих людей и новых отношений. Бывает и так – основание имелось, но утеряно, а связь сохранилась: вот и вы далеко ушли от “нарядной бабочки”, а я всё еще вздрагиваю, если нечаянно припомню ту заколдованную счастливую строку.

Закрываю глаза: санаторская библиотека, вы за письменным столом, достойно первая ученица, и вдруг такое несуразное сочетание – толстая, зеленая, неудобная палочка, напряженная смуглая рука и нежнейше розовые “мулатские” ногти. И я проглядел, откуда взялись, именно у вас, маленькой и скромной, постепенно выступившие разрушительные силы – твердые мнения, вкус к газетам, честолюбивая цель»…

Повторяю слова Андрея, за ними слышу голос и невольно вынуждена подражать – ищу такие же случайно-острые сочетания, меняю ради странной их непоследовательности свой терпеливый и добросовестный порядок. В манере Андрея необычный для меня соблазн: он хочет непрерывно – без отдыха, без жалости – волновать, сам перегружен волнением и других заражает, но путем нечистым и безответственным. В его разговорах, письмах и дневниках одни и те же, увы, опасные для меня приемы: отдаленные, намекающие сравнения, подобие вдохновенной горячки, неожиданность, бьющая на чувство, сперва оглушающая, потом, если вдуматься – легкомысленная и недоказуемая. Всё это знаю наперечет – и опять (в который раз) против воли поддаюсь, как будто восстановлено наше прежнее с Андреем затворничество и глупое детское к нему доверие. Тогдашнее подчинение уже объясняла: он был в те годы опытнее, естественно, сильнее меня и настолько уверен в своем душевном превосходстве, что и я не допускала колебаний.

Внушение оказалось прочным и долгим – после уединенной, самостоятельной, освобождающей работы я по-прежнему могу загореться от любого подобия его вдохновений, правда, всё реже и только тогда, если к нему расположена. Твердо запомнила, что влияние Андрея – моя гибель. Между нами различие в самом главном, мы оба – творческого склада, оба любопытны к жизни и к людям, но по-разному. Андрей, как он сам говорит, по каждому поводу «стучится во все двери и равнодушен к тому, какая из них его куда-нибудь приведет». Он перечислит все возможные по этому поводу решения и не захочет остановиться на единственно верном. Для него важно именно «стучаться», и это идет – почему, мне не ясно – от какого-то любовного беспокойства, от непрекращающейся любовной полноты и желания ее исчерпать. Оттого душевная деятельность Андрея представляется мне, как непрерывное напряженное течение – без цели, без задержек, без силы и желания что-нибудь предпочесть. А я намеренно скромная, я знаю, что во многом захлебнешься, и надо выбирать одно, даже с опасностью ошибиться. Я ищу хотя бы приближенной правдивости, хотя бы относительного порядка, я себя душу, добиваясь бесстрастно справедливого, достойного спокойствия, и неудивительно, что так меня привлекает, так опасно любовное беспокойство в словах и во всем существе Андрея, опасен не он сам – к нему бесчувственна до брезгливости – а какой-то от него беспорядочный неостывающий жар.

Я, кажется, увлеклась и забыла о последней встрече. Мы еще долго и дружелюбно беседовали, полулежа в проваленных кожаных креслах, напоминающих гостиничный hall, у низкого столика, с которого так удобно брать сладости, почти для этого не шевелясь. Андрей, улыбаясь, продолжал рассказывать. Я с торжеством слушала о себе, поддакивала и от тронутости хвалила все – шоколады, эклеры, удавшийся вечер, уютную комнату. По-привычке ждала, куда – в какую беспокойную область – Андрей все-таки перескочит. Он неожиданно спросил, любит ли его мама: они недавно встретились на улице, и мама по-доброму уговаривала его уехать – здоровье, тяжелый скверный город. Убеждена, что мама отлично всё понимает, хочет уберечь Андрея и только меня ни о чем не спросит, боясь, как всегда, вмешаться или обидеть. Бедная, она стесняется передо мной своей безмятежной институтской молодости и считает себя в чем-то виноватой, как будто устроила революцию. Относительно Андрея мама права: невольно и я посмотрела на него внимательно, по-новому, без неизбежной, если часто видишься, слепоты – и ахнула. У меня действительно не хватает силы передать перемену и свой ужас, и это не пустое словесное выражение.

Кажется, не отмечала – у Андрея необыкновенная внешность: благородный овал, остро-узкий, но смягченный сияющей прозрачностью кожи, чем-то от белокурой девочки, высокая тонкая шея, трогательно – не по-мужски – нежная, и бледно-голубые, неподвижные, невпускающие глаза. Он чуточку горбится, что не портит – естественный из-за большого роста, приученно любезный наклон вперед. У него медлительные, немного картинные манеры, и этим еще усилено несомненное впечатление одухотворенности и породы. Я когда-то смеялась: если Андрею взбить локоны, он будет похож на поэта в кружевах со старой английской гравюры или на своего знаменитого прадеда, романтического русского графа в бетховенской Вене.

Сейчас необыкновенности, поэтического сияния не осталось, лицо исхудавшее, желто-серое от бессонницы и болезни, с брезгливым выражением плохого вкуса во рту, темные вдавленные пятна под глазами и другие – цвета крови, словно чем-то обведенные, – ниже висков.

– Уезжайте, родной, непременно уезжайте – мы будем подробно переписываться.

– Да я и сам решил… Все-таки, Оленька, в который раз убеждаюсь – как только вы милее, вы всё видите.

Вот оно, беспокойное, чего я всё время ждала, очередной упрек, на который Андрей должен был, по обыкновению, сбиться. Решила не замечать, как и многого другого, что меня в последние месяцы задевает и что легко поведет к разрыву, если дам себе волю. С одним только не помирюсь – почему Андрей так упорно и враждебно замалчивает мое «писательство», первые опыты, их удачу. Он знает, насколько они мне важны, в каких невыносимых условиях принуждена работать, знает, что мы доказанно старые друзья, что я по-прежнему жду его суждений и боюсь молчания – и всё же, как будто злорадствуя, молчит. Предвижу давно приготовленный мстительный ответ: «Вы сами отбили вкус к откровенности и дружбе, вы и сейчас непоследовательны – зачем выпытывать, требовать, потом уходить возмущенной». Он неправ – ему только не следует поучать и по-мелкому придираться, после чего уже оскорбительно всякое вмешательство, и я готова противиться – не разбираясь – чему угодно. То, основное, что нас разделяет, давно и прочно установлено: Андрей не хочет искреннего равенства – я слишком сильна для опеки. Увы, никогда не решусь, не сумею растолковать, что рада изменить, как-нибудь выровнять наши отношения и горячо принять его дружбу, и что каждые с ним милые полчаса – все более редкие – в этом лишний раз меня убеждают. Андрей запомнил одно: нас разъединила моя «литература», она – обидчица, ее надо уничтожить, опровергнуть, осудить. Его осуждение от горечи, ему же кажется – оно от всегдашней благородной прямоты. Не стоит спорить и объяснять: он всё равно у себя не увидит ошибок, отступлений, того человечески-мелкого, чего не может не быть, даже теперешней ко мне зависти – обыкновенной, неизбежной и простительной. Мне жаль, что так бессмысленно у нас не ладится – по слабому люблю, если всё спокойно и хорошо. Мы оба чересчур благоразумны – Андрей, боясь ссоры, зловеще и выразительно молчит, я стараюсь не замечать его зловещего молчания, но это хуже, откровеннее дурного объяснения, и мы неминуемо становимся чужими.

Меня, прилежную и стойкую, оттолкнуло и то, как он живет, уединенные шатания, нелепая хвастливая уверенность, что иначе нельзя. У Андрея страх порядка, баловство своей воли и оттого неуспех, предопределенная болезнь. Он не сделает попытки бороться или работать и будет изображать презрение к соперничеству и борьбе. Без цели, без основы, он должен – выражаясь по-книжному – «распасться», и что-то страшное, может быть, уже началось.

Вот сейчас это остро поняла, растревожена и нервничаю до крайности. Очевидно, нельзя безнаказанно человека «изучать» – проникнув чересчур далеко, теряешь много своей, для себя нужной и едва хватающей силы. Значит надо, пора от него отдохнуть, вернуться к уютной трудолюбивой своей ясности и надолго в ней успокоиться.

Допускаю в сегодняшней записи сколько угодно торопливых противоречий: нет терпения – после, когда-нибудь, разберусь.