Том II

3. Кажется, у меня выходит чересчур трогательно и гладко, и это – неизбежность; воображение учится у жизни, видит ее неровности и необходимо-грубые препятствия, но доучиться не может и, сколько ни подражает, никак не удержится от последнего вознаграждающего полета, которого цель – запомнить, осуществить всё то, что жизнью не додано, что было нам непосильно, чего по нерадивости, по глупой беспечности иногда мы сами не взяли. Я недавно узнал про то, как Нина Павловна отравилась, непростительную причину, нелепые мелочи, обычные перед смертью; случайно прочел письмо с отельными инициалами и вот, на месте, где она писала, придумал свое вмешательство и другую ее судьбу. Меня поразила не смерть, не отчаяние последних минут, не одиночество, несомненное и долгое, а собственная невнимательность, убийственная и, увы, бесповоротно доказанная: еще накануне я так любопытно, так самодовольно-умно разглядывал Нину Павловну, – и ничего, кроме спокойной вежливости, не увидал. С ужасом себя спрашиваю: почему мое наслаждение – лениться, откладывать, оставаться безответственным? Почему и на этот раз не дано было нечаянного толчка, незаметного первого усилия – помочь? Всё то, что так глупо и гладко представило мое запоздавшее воображение – стыдясь, исправляя, веря – все это по-трудному, нежностью и упорством могло быть достигнуто: спасти, поднять человека можно, если к нему естественно влечешься, если в нем и сам нуждаешься, иначе не будет того, что только и трогает – настойчиво убеждающей, заранее благодарной доброты; у меня же никого нет нужнее, естественно ближе, чем Нина Павловна, и было бы так заманчиво, правильно и легко переложить на нее, живую, всё то, что за много лет накопилось для нее, придуманной. Мне это стало ясным в тот одинокий вечер, в тусклой библиотечной комнате, от собственных воображенных слов – такой воображенный разговор, в котором ни люди, ни обычно-разумная о себе заботливость никого не сдерживают и не стесняют, ведет к открытиям самым необыкновенным, отыскивает запрятанное, казалось бы, навсегда. Мои случайно сказанные слова о прежнем и новом, о разрыве и путанице без Нины Павловны – не утешающая ее выдумка, не способ к ней приблизиться, а неожиданная простая правда. У меня был случай связать, соединить что-то безнадежно распавшееся – он упущен, и вот я думаю: быть может, нашему поколению так именно и суждено – два времени, два воздуха, две судьбы, разрыв и трудность разрыва, и вдохновенный опыт от трудности. Тогда добиваться объединяющей исключительности и легкой, упрощенной, связанной жизни постыдно, и моя слепота, непонимание Нины Павловны, неумение помочь – перед ней огромная вина, а для себя жестокая удача.

Неравенство

Ольга Муравьева: Записки об Андрее Завадовском