Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

Но эти разсказы не нашли отклика даже среди подсудимыхъ. Ибо Горбатовъ такое мѣсто, куда евреи не доѣзжаютъ (да и не пускаютъ ихъ). Въ городѣ, кажется, нѣтъ ни одного еврея. Горбатовымъ владѣютъ собственные, истинно-русскіе купцы, русскіе ростовщики, русскіе заводчики. Они платятъ рабочимъ истинно-русскую плату: сорокъ копеекъ въ день.

Они чувствуютъ себя отлично. Газеты ненавидятъ. Съ особеннымъ остервенѣніемъ рвутъ книги въ мелкіе клочки. У Серебровскаго при погромѣ изорвали библіотеку болѣе тысячи томовъ.

Ихъ девизъ простъ и ясенъ. Когда городскому головѣ Лаврентьеву предложили присутствовать на молебнѣ по поводу 17 октября, онъ отвѣтилъ: «Я этихъ свободъ не понимаю. Я жилъ свободно и раньше…»

Другая отличительная черта. Въ горбатовскомъ дѣлѣ не было воздѣйствія начальства. Былъ только нейтралитетъ.

Многіе склонны приписывать воздѣйствію начальства въ нашихъ послѣднихъ неудачахъ слишкомъ большое значеніе. Они разсматриваютъ его какъ нѣчто чуждое, совсѣмъ постороннее, Deus ex machina русской жизни. Между тѣмъ, воздѣйствіе начальства, — это сила бытовая и даже творческая. Она выросла изъ почвы, и корни ея проросли до самой глубины. Будочникъ Мымрецовъ такая же коренная національная фигура, какъ торговецъ Разуваевъ и даже деревенскій мужикъ, дядя Власъ, старикъ сѣдой.

Итакъ, въ Горбатовѣ начальство хранило нейтралитетъ. Правда, это былъ нейтралитетъ благожелательный.

Исправникъ Петръ Предтеченскій заявилъ священнику Алмазову: «Намъ не велѣно вмѣшиваться въ народное движеніе». А дьякону прямо сказалъ: «Мнѣ неудобно присутствовать на молебнѣ».

Послѣ молебна толпа погромщиковъ качала исправника и кричала: ура!

Даже тужурка его запачкалась въ крови.

Воинскій начальникъ еще въ іюлѣ говорилъ: «Жалко, упустили ихъ». Земскій начальникъ Шалимовъ, по словамъ свидѣтелей, говоря о манифестѣ 17 октября, всегда выражался: «Швабода, швабода!»

По показанію свидѣтелей, полиція не принимала никакихъ мѣръ противъ избіенія.

Они говорили: стоило бы одному городовому поднять кулакъ — и всѣ бы разбѣжались.

У исправника были свои счеты съ мѣстной интеллигенціей, особенно съ мелкими людьми, народными учителями, волостными писарями изъ новыхъ, «непьющихъ и образованныхъ», какъ говорили свидѣтели.

Одинъ изъ такихъ писарей 20 октября, тотчасъ же послѣ манифеста, написалъ восторженно въ письмѣ: «Ура, да здравствуетъ свобода! Берегись, Петрушка Балаганчикъ». Балаганчикъ было уличное имя исправника Предтеченскаго. Въ захолустныхъ городахъ люди слывутъ по прозвищамъ, по уличнымъ именамъ. Я зналъ другого исправника, маленькаго и злого. Его уличное имя было: Фунтикъ.

Черезъ два дня восторженнаго писаря чуть не убили на погромѣ. Ему выбили глазъ и вывихнули руку.

Третья особенность. Въ Горбатовѣ не было такъ называемыхъ постороннихъ элементовъ, пріѣзжихъ агитаторовъ, соціалъ-демократической пропаганды, рабочихъ забастовокъ.

— Предлагали эс-деки партійнаго оратора прислать, — разсказывалъ мнѣ одинъ мѣстный человѣкъ довольно откровенно, — да мы отказались. У насъ, признаться, не было яснаго представленія объ этихъ партіяхъ. Богъ съ ними.

Въ Горбатовѣ были коренные, мѣстные, уѣздные люди. Елизвой Серебровскій до погрома ни разу ни выѣзжалъ изъ Горбатова.

Убитый Горбуновъ былъ мѣстный рабочій, канатчикъ.

Это былъ одинъ изъ мѣщанскихъ самородковъ, какіе стали попадаться на Руси еще со временъ россійскаго изобрѣтателя Ивана Кулибина, восемнадцатаго вѣка. Хлопотунъ, непосѣда, очень кроткій, но любитель правды. Безъ всякаго образованія, но много читалъ. Его жалѣютъ до сихъ поръ. Даже черносотенцы говорятъ: «Этого убили напрасно. Онъ хотѣлъ народу добра».

Такъ называемыхъ революціонныхъ эксцессовъ тоже не было въ Горбатовѣ.

Многіе опять-таки склонны приписывать этимъ эксцессамъ слишкомъ большое значеніе. До сихъ поръ раздаются громкіе упреки по адресу лѣваго фланга: «Если бы вы не кричали и не дѣлали жестовъ, мы бы имѣли теперь настоящую конституцію».

Настроеніе Горбатовской интеллигенціи было, напротивъ, самое мирное, идеалистическое:

— Вѣрили людямъ. Думали: общее забвеніе обидъ. Не враги, но друзья…

— Мы искренно хотѣли сдѣлать что-нибудь полезное для народа, — говорилъ мнѣ одинъ изъ мѣстныхъ дѣятелей, — воодушевленіе такое было, подъемъ духа… Подхватило насъ и несло, какъ на крыльяхъ.

Самый рѣшительный человѣкъ прогрессивной стороны говорилъ мнѣ почти съ самоудивленіемъ:

— Я раньше культурникомъ былъ, о политикѣ не думалъ. Теперь только эпоха положила на меня свою чеканку. Я сталъ опредѣленнѣе. Прежде я былъ благожелательнымъ чиновникомъ, увлекался работой, очень ужъ почва подходящая. Такъ много можно бы сдѣлать добраго, если бъ начальство не мѣшало.

Этотъ рѣшительный человѣкъ въ своей новой опредѣленности сдѣлался только кадетомъ — правда, кадетомъ лѣваго склона. Съ тѣхъ поръ онъ былъ уволенъ со службы по третьему пункту, перемѣнилъ шесть мѣстъ и, вмѣсто трехсотъ рублей въ мѣсяцъ, получаетъ только семьдесятъ пять. У него четверо дѣтей, но онъ не унываетъ: «Ничего, мы по-спартански!»

Именно поэтому горбатовская интеллигенція явилась такой безпомощной во время погрома.