Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

— Намъ говорили, что будетъ погромъ, но мы не вѣрили, — разсказываютъ всѣ пострадавшіе въ одинъ голосъ. — Вздоръ, за что?..

Этотъ самый вопросъ: «Братцы, за что?» — выкрикнулъ Романовъ, когда его стащили съ табуретки и ударили ломомъ по головѣ.

По словамъ знакомыхъ, Романовъ былъ толстякъ, говорунъ, весельчакъ, выпивоха, пѣвецъ, душа-человѣкъ, рубаха-парень. Онъ былъ человѣкъ атлетической силы, но даже не поднялъ руки на свою защиту. Въ эти самыя минуты онъ былъ настроенъ совсѣмъ по иному.

Передъ началомъ погрома онъ былъ на молебнѣ, все время пѣлъ съ добровольцами и по показанію свидѣтелей молился горячо и со слезами.

Между прочимъ, безпомощность русской интеллигенціи во время черносотенныхъ погромовъ — общее явленіе. Защищались инородцы, отчасти евреи и очень сильно армяне. Тамъ, гдѣ русскіе били русскихъ, въ Горбатовѣ, въ Твери, въ Томскѣ, въ Архангельскѣ, въ Вологдѣ, никто не защищался. Въ Твери, во время погрома, членъ управы Медвѣдевъ выскочилъ на крыльцо и сталъ отнимать у толпы избиваемыхъ дѣвушекъ, управскихъ служащихъ. Онъ тоже былъ человѣкъ атлетической силы, и у него были пустыя руки. Ему пробили голову и сломали два ребра. Онъ долго хворалъ, потомъ оправился, попалъ въ Государственную Думу, а оттуда въ Выборгъ, и такъ далѣе, вплоть до трехмѣсячной отсидки. Но въ минувшее лѣто увѣчья опять отозвались, и Медвѣдевъ умеръ.

Послѣ погромовъ многіе хватились, но было поздно.

— Хоть бы одинъ револьверъ, — съ горечью говорилъ мнѣ одинъ изъ пострадавшихъ, — ничего бы не было… Черносотенцы тоже боятся. Они любятъ бить за православную вѣру, но умирать за православную вѣру не любятъ…

Револьверы были, но ихъ оставили дома.

— Мы шли мирно, — говорилъ тотъ же пострадавшій, — совершали мирное шествіе черезъ собственные трупы…

Послѣ погрома иные изъ мѣстныхъ интеллигентовъ дошли до крайней ненависти. Они строили планы мести, неправдоподобные, фантастическіе: «Поджечь городъ. Гдѣ спальня Лаврентьева, зарѣзать его».

Планы, конечно, остались планами.

Черносотенцы тоже были въ страхѣ. По городу ходили слухи: идутъ богородскіе рабочіе мстить за погромъ. По ночамъ выставляли караулы. Разъ или два начинали бить въ набатъ.

Однимъ словомъ, просыпались страсти и страхи междоусобной войны.

Я помню, въ городѣ Гомелѣ, послѣ перваго погрома, ночью, евреи попрятались на чердаки и даже въ клозеты, и женщины зажимали дѣтямъ ротъ, чтобъ они не плакали. И въ то же самое время на желѣзнодорожной слободкѣ, гдѣ жили мѣщане-погромщики, былъ пущенъ слухъ, будто изъ ближнихъ лѣсовъ идетъ 6,000 вооруженныхъ евреевъ мстить за погромъ. Женщины съ плачемъ бѣжали на вокзалъ и заперлись въ амбарѣ. Мужчины вооружались и всю ночь ходили дозоромъ по улицамъ. И на другой день погромъ возобновился…

Впрочемъ, общее настроеніе горбатовской интеллигенціи было подавленное. Многіе разбѣжались. Пострадавшіе такъ и не вернулись въ Горбатовъ, даже потомъ для устройства личныхъ дѣлъ. Елизвой Серебровскій продалъ заочно остатки своего дома за пятьсотъ рублей. Домъ стоилъ ему больше трехъ тысячъ.

Тѣ, кто остался въ Горбатовѣ, были запуганы до крайности.

Мнѣ разсказывалъ одинъ изъ пострадавшихъ, который вернулся потомъ на короткое время по неотложному дѣлу.

— Сходилъ въ присутствіе, иду назадъ съ револьверомъ въ карманѣ. Вижу, компанія молодежи, все знакомые. Даже поздороваться боятся. Обернулся назадъ: идетъ городской голова и еще два черносотенца…

Старая и новая Россія встаютъ передъ нами во весь ростъ въ Горбатовскомъ дѣлѣ.

Вотъ Елизвой Серебровскій, центральная фигура погрома. Это горбатовскій мѣщанинъ, старинной, но бѣдной семьи. Отца его звали Елизвоемъ, сына тоже зовутъ Елизвоемъ. Онъ учился въ уѣздномъ училищѣ и достигъ знанія самоучкой.

Горбатовцы могли бы скорѣе гордиться Елизвоемъ Серебровскимъ. Даже по словамъ прокурора, «онъ пробилъ себѣ дорогу собственнымъ горбомъ, сталъ образованнымъ человѣкомъ и центромъ кружка интеллигенціи, желавшей блага народу».

И дѣйствительно, горбатовцы знали Елизвоя Серебровскаго. Въ день погрома толпа убійцъ бѣгала по городу, заглядывала въ городскую управу, и въ частные дома, шарила, искала и кричала: «Изволка, выходи!».

Елизвой Серебровскій построилъ себѣ въ Горбатовѣ домъ, устроилъ большое венеціанское окно; выписывалъ журналы, покупалъ книги, статуэтки, завелъ много бѣлья. Все это пріобрѣталось въ теченіе 14 лѣтъ, вещь за вещью, изъ очень скромнаго жалованья.

Елизвой Серебровскій гордился своимъ домомъ, но мѣстные купцы не одобряли его вкуса. Они заводили только иконы въ серебряныхъ окладахъ.

Даже адвокатъ Баженовъ нашелъ нужнымъ задать ему вопросъ во время суда:

— Зачѣмъ вамъ была такая масса бѣлья?

Серебровскій отвѣтилъ: «Культурный человѣкъ привыкъ часто мѣнять бѣлье. Кромѣ того, часть бѣлья была заготовлена въ приданое дочери.

Во время погрома это бѣлье разобрали по рукамъ. Горбатовъ — городъ маленькій. Бѣлье молодой Серебровской разошлось по мѣщанскимъ невѣстамъ, — почти на полгорода.

— Носятъ теперь, — благодушно говорили свидѣтели.