Том 9

— Вот еще образчик Нравственного чувства. Владельцы этой фабрики богаты и богомольны. Но братьям своим и сестрам, работающим на них, они платят так мало, что те только что не умирают с голоду. Эти люди, взрослые и дети, трудятся по четырнадцать часов в день, зиму и лето, с шести утра до восьми вечера. От лачуг, в которых они ютятся, до фабрики добрых четыре мили, и они проходят эти четыре мили дважды в день, по лужам и по грязи, в дождь и в снег, в гололедицу и в метель, — год за годом, всю свою жизнь. Спят они четыре часа в сутки, живут в невообразимой грязи и вони, три семьи в одной конуре, и мрут от болезней, как мухи. Быть может, это преступники? Нет, они не совершили никакого преступления. За что же они так страшно наказаны? Ни за что, разве лишь за то, что по глупости своей родились людьми, Только что ты видел, как карают виновного; сейчас ты видишь, как карают невинных. Ну что, есть логика у людей? Лучше ли приходится этим немытым праведникам, чем тому еретику? Я думаю, что нет. Его страдания ничто в сравнении с их страданиями. Когда мы ушли из тюрьмы, палачи колесовали его и превратили в окровавленное месиво. Сейчас он уже мертв и, значит, ускользнул от своих достойных собратьев. А эти несчастные рабы? Они умирают уже годы и годы, и некоторым из них не удастся умереть еще долгое время. Нравственное чувство помогло владельцам этой фабрики разобраться в вопросе, что такое добро и что такое зло. Результаты ты видишь сам. И вы еще утверждаете, что вы совершеннее собак! Я не знаю, найдутся ли на свете существа, менее способные к логическому мышлению, чем ваша людская порода. Жалкая порода!

Он переменил тон и принялся всячески высмеивать людей. Он иронизировал по поводу их тщеславного пристрастия к воинским подвигам, хохотал над «бессмертными героями», «немеркнущей славой», «непобедимыми монархами», «голубой кровью», «историческими достопамятностями», насмехался так, что мне стало наконец не по себе. Немножко поостыв, он сказал:

— В конце концов, все это не только смешно, но и грустно, если подумать, как коротка и эфемерна ваша жизнь и как нелепы ваши претензии.

Окружающие нас люди и предметы вдруг исчезли. Эта перемена была мне уже знакома. Мы шагали по нашей деревне, внизу у реки поблескивали огни «Золотого оленя». Из тьмы послышался ликующий крик:

— Он здесь!

Это был Сеппи Вольмайер. Сердце у него вдруг забилось быстро и радостно, и он понял, хоть и не мог еще ничего разглядеть в темноте, что Сатана где-то поблизости. Он подошел к нам, и мы зашагали втроем. Сеппи был вне себя от восторга, словно любовник, нашедший потерянную возлюбленную — Сеппи был живой, смышленый мальчуган и, в отличие от меня и Николауса, выражал свои чувства открыто и бурно. Сейчас он был взволнован таинственной историей: бесследно исчез наш деревенский бродяга — Ганс Опперт. Сеппи сказал, что народ любопытствует, куда он мог запропаститься. Он не сказал: народ беспокоится. Народ любопытствовал — не более того; это было сказано очень точно. Ганса никто не видел уже два дня.

— С тех пор как он учинил эту зверскую штуку, — добавил Сеппи.

— Какую зверскую штуку? — спросил Сатана.

— Видишь ли, он постоянно бьет своего пса. Это добрейший пес, его единственный друг. Он очень предан Гансу, любит его, да и вообще никому не делает зла. И вот два дня тому назад Ганс снова принялся его дубасить ни за что, просто так, для развлечения. Пес ластился к нему и скулил, и мы с Теодором вступились за него, но Ганс только бранился, а потом ударил пса изо всех сил и выбил ему глаз, а нам сказал: «Вот, получили! Это вам за то, что мешаетесь не в свое дело!» И захохотал, бездушный зверь.

Голос Сеппи дрогнул от негодования и жалости. Я знал заранее, что сейчас скажет Сатана:

— Опять эта путаница и вздор про зверей. Звери так не поступают.

— Но ведь это бесчеловечно.

— Нет, Сеппи, это человечно. Вполне человечно. Мне грустно слушать, что ты порочишь высших животных и приписываешь им побуждения, которые им чужды и которые живут лишь в сердце человека. Высшие животные не заражены Нравственным чувством. Следи за тем, что ты говоришь, Сеппи, выкинь из головы весь этот лживый вздор.

Тон его был непривычно суров, и я пожалел, что не рассказал Сеппи, что думает Сатана об этих вещах. Я знал, что Сеппи очень огорчен. Он охотнее поссорился бы со всеми своими родичами, чем с Сатаной. Мы с Сеппи молчали, чувствуя себя неловко, как вдруг появилась собака Ганса Опперта. Бедный пес бросился к Сатане, выбитый глаз висел у него на ниточке, он скулил и повизгивал. Сатана стал отвечать ему, и мы поняли, что они беседуют на собачьем языке. Мы сидели на траве, луна светила в просветы облаков, Сатана притянул голову пса к себе на колени и вложил глаз в глазницу, и пес успокоился, завилял хвостом, лизнул Сатане руку и сказал, как он ему благодарен. Я уверен, что он благодарил его, хотя и не понял слов. Они с Сатаной еще потолковали немного, и Сатана сказал:

— Он говорит, что его хозяин был пьян.

— Это верно, — подтвердили мы.