Том 8. Рваный барин

Немец наконец выплюнул вертевшийся в губах с самого утра огрызок сигарки и постучал себя серебряным перстнем в лоб: от ума, мол, все!

Въехали наконец в поселок под ворота-арку, с полосатой палкой на них – для флагов в праздники. Немец сказал:

– Грюнвальд!

Иван понял, что так зовется эта деревня.

II

– Ифан-сольдат! – будил немец, лупил дубинкой в сарай: бум, бум! – Рапота ната!

И всякий раз Иван слышал, как в сером хозяйском доме кукушка выхрипывала пять раз.

Вылезал из каменного сарая, продирал глаза, а солнышко только-только показывалось из-за горки, где стояла чужая-, скучная игла-церковь – кирка. А за ней мельница уже вертела резные крылья. Немец, словно и сна ему нет, закатав рукава блузы, поблескивая розовой плешью, уминал в плетенку вороха из-под соломорезки – кормить коров. Третий немцев сынишка, горбатый Мориц, как пиявка тощий, уже садился на велосипед – катил в городок Вербин за утренними газетами для Грюнвальда. Ну и пиявка горбатая! Кучу газет приволакивал через два часа и набивал-таки деньгу!

– Во, бессонные черти! – ворчал Иван, пофыркивая под краном. – Воду, хорошо догадались – провели, а то бы и за водой гоняли…

Расчесывался на солнышке, а старая немка, похожая на корчагу, уже возилась со свиньями, наводя палкой порядок. Покашивалась на Ивана – что долго чешется!

– Сольдат Ифан! – кричала она визгливо. – Ку! куг! вбдя! вассер!

– Закукала… – отзывался Иван, – Агнблик, мать твою, кочерыжка! Не подохнут твои коровы…

Шесть было коров у немца; стояли больше по стойлам.

И что за непонятная сторона! Здесь будто и солнце вставало раньше, и галки гомозились чуть свет. Поезда за поездами бежали, кричали у переезда: не зева-ай! Не так под Тулой: проедет один-другой, и опять тишь, хоть спать заваливайся на рельсы. И что за народ! После обеда и то шмы-жут, как… шут их носит!

Молодуха невестка Тильда, с розами во всю щеку, грудастая и бокастая, круглоглазая, как овца, летает по двору, подоткнув подол, – так и играют копыта-пятки. И с чего у них ноги какие – бревна? Давно выдоила коров и уж выпускает телят в загончик, вываливая на ходу ведерную грудь лупоглазому пупсику. Младшая девка, Лизхен, с хвостиком на затылке, везет молоко в тележке – на сливню. Постарше, Катринхен, – уже надергала редиски и вороха салату, нащипала плетенку ранней клубники – на рынок, в Вербин. А к вечеру уж и деньги у немца звенят в кармане. На-род!

Первое время Иван ходил как с угара: сто дел надо было помнить. Земли у немца было будто немного: десятин восемь, – по-ихнему, моргенов тридцать, а наверчено… – на сотню десятин достанет. Было поле гороху, овсяное, ржаное, клеверное с викой, ячменное; было поле кормовой свеклы, картофельное и еще какое-то… не поймешь. Картошка родилась два раза в лето! А свекла была такая!..

Смеялись над Иваном: ходит разинув рот! Хлопал по плечу немец, тянулся достать, хрипел:

– Куль-тур!

Посмеивался Иван:

– С зари до зари шмурыжите, никакого удовольствия никому. Черти в аду так маются!

– А, думм копф… Куль-тур!

– Культур-культур! А скушно?!

Не понимал немец: скучно? В шахты бы вот послать дурью голову… узнал бы.

Четыре телки росли у немки, пять лошадей своего заводу, в хозяина, – с рыжинкой, серые. Восемнадцать поросят наливались в хлеву, у хмельника; дымил для них и коров чан в земле, с пивной бардой.

– И куда тебе столько? – посмеивался Иван. – А все жадность ваша. С жадности и войну начали, людей неволить. Помрешь – не возьмешь! Да и людям неспокойно.

Серчал немец, наливал плешь кровью, сипел:

– Тебя надо кофорит: думм! Мат твоя!

И ругаться выучился немец по Ивану, а не пронимался Иван. Твердил и твердил свое:

– Все равно: у богатого спокою нету. У нас барин Скворцов сто домов имел по всем городам, а пришло – костью подавился!

– Картофельный голёфа! Культур! Зо-о!

Кур за сотню было у немца, гусей стадо, овец три десятка, да где-то, у какого-то Терезина дедушки, на горах, – с сотню. Птицы всякой особенной – индюшек, цесарок, – не назовешь. Жили в подвалах кролики, сотни три; начесывали с них немцы до пуда шерсти, ели шибко, а не могли переесть: плодились кролики, как мухи. Ходила за ними Лизхен, а резал горбатый Мориц. Сто дел было у горбатого: нырял со своим горбом с зари до зари по огороду да в хмельнике. А к вечеру опять катил по деревне на велосипеде, визжал:

– Нах-рих! Нах-рих!

Слышал его Иван с поля: мчит, стало быть, газету, по-ихнему – нахрик.

Даже у пятилетнего Людвика дело было: перышки собирал по двору в мешочек. Подивился Иван: за год насбирал мальчишка на подушку пуху!

Сам немец затыкал все дырья, катался на коротких ногах с дубинкой, светил розовой плешью, давал наряды. Показывал Ивану волосатый кулак в веснушках, тряс у носа:

– Арбайт! Штайн-берг! Крафт! Ми всэ умни!

– По-нятно… Немец обезьяну выдумал. А накладут вам, уж это сделай милость! Сыты будете.

– О, унзер кайзер убер аллее!