Том 8. Рваный барин

Отвечал Амет отцу с улыбкой:

– Видит, отец, твою глину. Люди зовут ее святою.

Ибо принял от отца в молодые руки негасимый светильник.

Спрашивал крикунов на базаре:

– Знаете теперь, что у моего отца за глина?!. Видите ли, как светло горит светильник?!

Ибо видел Амет глаза народа, когда продавал хлеб в своей пекарне. Ибо слышал он голоса бедных:

– Все собаки, у старого только Али сердце! у молодого Амета сердце! Не у старого Али смешал шайтан в голове кровь с пылью: смешал шайтан в голове кровь с грязью у собак-торговцев! Пошли, Аллах, праведному Али свет вечный!

И послал Аллах старому Али свет вечный.

По весне, когда запела на орехе вечерняя птица свою песню; когда море опять заиграло бирюзою, и звезда зари засияла, вечно молодая, – тихо уснул Али на своем жестком ложе, в бедной своей мазанке. Провожали его в путь последний тысячи голосов народа:

– Пошли, Аллах, светлой душе путь светлый!

Уже не мог Али видеть: оделись его глаза земным мраком.

Но великую усладу познал Али перед своим отходом.

В самый вечер его отхода из этой жизни постучался у его двери кто-то. Отворил дверь Амет печальный. Смотрит: стоит у порога первый богач с базара, первый хлебник, – Алибабин-турок.

Сказал ему Алибабин-турок:

– И другой лавки, а того ж базару, селям-алекюм!

Смутился Амет, впустил Алибабина в мазанку. Сказал с сердцем:

– Алекюм-селям… Чего тебе надо, хаджи?

Стал Алибабин у порога, приложил пальцы к голове и к сердцу, поклонился Али, смертному его ложу. Сказал тихо:

– Селям-алекюм, Али… Скажи, святой, одно слово!

Уже не мог Али сказать слова: только сказал глазами. Тогда присел Алибабин у порога, приложил к голове руки, покачался…

Трое было в пустой мазанке. И еще был – Кого не видел ни один смертный.

Сказал Алибабин-турок:

– Отходи, Али, с добрым ветром. Знаю, чего стоит твоя глина, знаю теперь ей цену. Отходи, святой, с тихим ветром. Нет у твоего Амета ни гроша, но твоя пекарня не погаснет. Ответь мне хоть глазами: веришь?..

И ответил ему Али слезами. Поднял трудную свою руку и указал на стенку. И увидал Алибабин-турок: написано на белой стенке углем, по-татарски:

«Все огни земные погаснут – не угаснет огонь в светильнике Аллаха».

Прочитал Алибабин-турок, ударил себя в грудь крепко. Пошел к жаровне, вынул из жара уголь, написал на белой стене жаром, по-турецки:

«Все пекарни в городе погаснут – не погаснет пекарня Али-Амет-Алибабин!»

И приложился губами к жару; и положил жар в жаровню.

В тихий вечер, на кладбище, за мечетью, посадили Али в сухую яму, завалили крепким каменьем, поставили столбик с головкой.

И птица в тот вечер пела на орехе, и море играло бирюзою, и звезды пели ночные песни – те песни, что слушают люди с чистым сердцем.

А наутро кричали на базаре:

– Алибабин-турок, собака! Смешал у него шайтан кровь с пылью! Оставил ему Али-Безумный свою глину!.. Слышала это вечная душа Али Гасана в небе.

Алушта

3 марта 1920 г

Чужой крови

I

Гвардейский солдат Иван, раненный в грудь навылет, попал в плен к немцам. Случилось это в Августовских лесах, по осени. Рыжебровый пучеглазый немец взмахнул прикладом, споткнулся и пробежал мимо, а другой, добрый, присел к Ивану и дал попить…

Дальше Иван не помнил.

Очнулся он к ночи в большом сарае, на сене. Было таких здесь много. Когда отдирали с груди рубаху, от боли занялось сердце и провалился сарай куда-то, отплыл. Тогда – сон не сон! – качнулся Иван под небо, на высоченном возу, на сене, будто на плотине у господского пруда, – из далекого детства выплыло! – и сестра Даша позвала жалостливо: «Ва-ня!..»

Часто потом вспоминался Ивану этот зыбучий воз и жалеющий Дашин голос.

В госпитале выучили Ивана клеить коробки, вязать и считать до сотни – ломать язык, а к весне отправили с другими по чугунке – «за леса куда-то» – в маленький городок. А там отдали мужику-немцу – в работу.

Было это мартовским утром.

Оборванных и угрюмых пленных построили на площадке, под голыми липами, и хромой немец ахнул:

– Ахтунг!.. Айн, цвай, драй…

Каждому написал немец на груди мелом нумер. Рослый Иван пришелся с правого фланга: написал ему немец – 5.

– Фынф!

Пришли бритые мужики в куртках, кули-мужики, в крепких сапогах на гвоздях-подковах, с длинными кнутьями. Пришли – трубками навоняли. У каждого было по билету. Приковылял за ними одноглазый и стал вычитывать из бумажки, с треском; а мужики посасывали трубки:

– Я… яволь… зо-о…

А в липах кричали грачи – смеялись. И вот – загохали мужики, стали ходить по фронту, орать-спорить:

– Майн! Фирцен!

И только Иван подумал: «Жеребья тянули!» – подошел к нему, в заячьей шапке, широкий, толсторожий, будто повар Михайла из Скворцовки. Хозяином оглянул Ивана, ткнул самую «пятерку» и крикнул, словно на лошадь:

– Фынф, гей!

Не понял Иван, забыл. Тогда потянул немец за воротник. Это понял Иван и пошел за немцем. Улицами пошли: немец впереди, Иван – в затылок.