Том 8

Но послушай же — ты растрачиваешь себя! Право, голубчик, это так. Il faut se faire valoir! [40] Ты можешь сейчас шагнуть только одной ногой; другая — застряла бог весть в какой таинственной дыре. Одной ногой в могиле — и это в тридцать лет! Да ну же, Брайан! Надо с этим кончать. Тебя ждет так много впереди. Нечего дуться и повторять, что я сую нос не в свое дело. Я говорю от имени всех, кто тебя знает. Все мы чувствуем, что за болезнь губит розу. Кроме того, ты всегда был моим любимым кузеном — с тех пор, как мне было пять, а ты был десятилетним маленьким задирой; и мне просто противно думать, что ты медленно катишься вниз вместо того, чтобы быстро подниматься вверх. О, я знаю: — «к черту весь мир!» Но, а как же ты сам? Я скорее думаю, что весь мир посылает тебя к черту. Довольно! Когда ты будешь у нас? Я прочитала ту книгу. Автор, видимо, полагает, что любовь — это только страсть, а страсть всегда что-то роковое. Так ли это? Может быть, ты знаешь лучше?

Не сердись на меня за такое старушечье письмо.

Au revoir.

Преданная тебе кузина

Диана Лейтон».

Он сунул письмо в карман. Оно пролежало, должно быть, два дня под этим бюстом! Видела ли его Джип? Он посмотрел на бронзовое лицо; философ глядел на него глубоко сидящими глазами и словно говорил: «Что ты знаешь о человеческом сердце, мой мальчик, — о своем, о сердце твоей любовницы, или той девушки и кого бы то ни было? Сердце еще заведет тебя в дебри! Можно положить сердце в пакет, завязать его бечевкой, запечатать сургучом, бросить в ящик и запереть его! А завтра оно как ни в чем не бывало очутится на свободе и будет плясать на этом твоем пакете. Ха-ха!»

Саммерхэй подумал: «Ты, старый козел! У тебя самого никогда не было сердца!» В комнате наверху Джип, наверно, все еще стоит у зеркала и кончает причесываться. Право же, любой человек был бы негодяем, если бы даже в мыслях позволил себе… «Полно! — казалось, говорили глаза философа. Жалость! Это смешно! А почему бы не пожалеть эту рыжеволосую девушку с такой белоснежной кожей и такими жгучими карими глазами?» Старый дьявол! Нет, его сердце принадлежит Джип, и никто в мире его не отнимет у нее! Как он любит ее, как любит! Она всегда останется для него тем, чем была… А рот мудреца искривился, словно выговаривая: «Совершенно верно, дражайший! Но сердце презабавный предмет и очень вместительный!»

Легкий шум заставил его обернуться.

В дверях стояла маленькая Джип.

— Здравствуй, Бэрайн! — Она подлетела к нему, и он подхватил ее и поставил к себе на колени; солнечный луч играл в ее вьющихся пушистых волосах.

— Ну, цыганочка, кто теперь уже большая девочка?

— Я сейчас поеду верхом.

— Ого!

— Бэрайн! Давай сыграем в Хампти-Дампти!

— Давай!

Джип все еще доканчивала одно из тех сотен дел, которые отнимают у женщины четверть часа уже после того, как она заявляет, что «совершенно готова»; маленькая Джип выкрикнула: «Хампти!» — и Джип отложила иглу, чтобы посмотреть этот священный обряд.

Саммерхэй уселся на край кровати, округлил руки, Втянул шею, надул щеки — все это должно было изображать яйцо; а потом неожиданно — хотя и не удивив привычную к этому маленькую Джип — он начал кататься по кровати.

А она, изображая «всю королевскую конницу», бесплодно пыталась поднять его. Эта старинная игра, в которую сама Джип ребенком играла сотни раз, была ей сегодня особенно дорога: если он может быть таким до смешного молодым, чего же стоят все ее сомнения! Она глядела на его лицо, на то, как он мотал головой из стороны в сторону — он был невозмутим и спокоен, несмотря на то, что маленькие кулачки, не переставая, колотили его. Джип подумала: «И эта девушка осмелилась сказать, что он растрачивает себя!» Эта высокая девушка с белой кожей. Диана, которую они встретили в театре и которая вчера обедала с ним, — да, это она написала эти слова. Джип была теперь уверена в этом!..

Когда после долгой скачки по холмам они придержали уставших лошадей, Джип, не глядя на Саммерхэя, внезапно спросила:

— Она — охотница?

— Кто?

— Твоя кузина Диана. Он ответил лениво:

— Ты что же, считаешь, что она охотится за мной? Она знала этот тон, это выражение его лица, знала, что он сердится, но не могла остановиться.

— Да, считаю!

— Значит, ты начинаешь ревновать меня, Джип?

От его холодных, нарочито откровенных слов у нее сжалось сердце. Она пришпорила лошадь. Когда она снова осадила ее, он посмотрел ей в лицо и испугался. Оно словно окаменело. И он сказал тихо:

— Я не хотел тебя обидеть, Джип

Но она только покачала головой. Нет, он именно этого хотел — сделать ей больно!

— Видишь это длинное белое облако и зеленоватый цвет неба? — сказала она. — Завтра будет дождь. Надо пользоваться каждым ясным днем, как будто он — последний.

Расстроенный, смущенный, но все еще немного сердясь, Саммерхэй ехал рядом с ней.

Ночью она плакала во сне; когда он разбудил ее, она прижалась к нему и сказала, рыдая:

— Ах, мне снилось, что ты перестал любить меня! Он долго обнимал ее, успокаивал. Никогда, никогда

он не перестанет любить ее!