Том 7. Произведения 1856-1869 гг.

Хмыровъ былъ маленькій кругленькій, румяненькій, съ черными усиками, чистенькой, учтивенькой, и домъ его былъ такой же маленькій, чистенькій и пестренькій. Онъ терпть не могъ Андрея Иваныча, но притворился, что очень ему обрадовался и сталъ его угощать и хвалить. И [къ] каждому слову говорилъ: съ. «Ужъ какъ-съ я радъ-съ, Андрей Иванычъ-съ, и что и сказать-съ не могу-съ такимъ.>

[УБИЙЦА ЖЕНЫ.]

Все, что можно было ему сдлать <въ томъ положеніи>, было сдлано. Ни другихъ, ни себя не жаля, онъ отдался той страсти, которая наполняла его сердце, и онъ сдлалъ много труднаго и страшнаго: онъ подкараулилъ ихъ, подкрался, убилъ ее да смерти, наврное убилъ и его изуродовалъ, — наказалъ ихъ, показалъ имъ, что шутить имъ нельзя, и что еще трудне было — не побоялся суда людей и смло сказалъ всмъ: «Возьмите, судите меня. Я убилъ бывшую жену, непотребную суку, и знаю что я сдлалъ хорошо. Теперь берите, судите меня по своему. Вы меня не поймете. А я васъ понимать не хочу». — Онъ все это сдлалъ, и казалось, долженъ бы былъ быть спокоенъ (и гордъ тмъ, что онъ сдлалъ). Все, что онъ длалъ, онъ длалъ для того, чтобы утолить свое безпокойство. Но, сидя одинъ въ отдленіи Части, онъ не былъ спокоенъ. То, отъ чего онъ искалъ успокоенія, длая все то, что онъ длалъ, все точно тмъ же тяжелымъ, выжимающимъ изъ него жизнь камнемъ лежало на немъ и давило его.

Одна перемна была въ немъ: до этаго ему казалось, что ему надо сдлать что-то и что когда онъ сдлаетъ это что-то, ему будетъ легче, огонь перестанетъ жечь его. Но теперь онъ зналъ, что длать больше нечего, и тяжесть также давитъ, и огонь также жжетъ, и онъ усталъ.

Онъ сидлъ на койк, смотрлъ на ршетчатое окошко въ двери, слушалъ шаги, хлопанье дверей на блокахъ и разговоръ въ сосдней каморк. —

— Какой баринъ?

— Баринъ, помщикъ. Весь потрохъ выпустилъ, сказываютъ. Самъ покаялся. Возьмите, говоритъ, меня. Я жену погубилъ.

— Чтожъ ему будетъ, дядя Иванъ?

— Извстно что. Разв имъ велятъ смртоубійство длать? Тоже, что и вашему брату. Чтожъ, разв они господа, такъ и суда на нихъ нту? — Нтъ, братъ. Нынче законъ порядокъ требуетъ.

— Чтожъ, дядя, табакъ то растеръ, что-ли?

— Когда тутъ! Анафемская должность, право.

«Судъ», — подумалъ онъ. — «Пускай. Кнутъ, Сибирь — и это пускай. Пускай бы она смотрла, какъ палачъ будетъ крестъ на крестъ разскать мн мою пухлую спину. Она не увидитъ. Она лежитъ, согнувъ растрепанную голову на блую руку, и всхлипываетъ предсмертнымъ всхлипываньемъ. Пускай, — но мн не легче. Длать больше нечего. Судить? Капитанъ-Исправникъ? Прокуроръ?» — И онъ застоналъ отъ стыда и душевной боли при мысли о томъ, какъ ему придется отвчать, слушать.

Заскрипли двери на блокахъ, [послышались] шаги, суетня, шопотъ, и громкій барскій голосъ спросилъ, гд арестантъ. —

— Въ секретной, ваше высокоблагородіе.

Высокій статный исправникъ, съ крашеными усами и хохломъ, вошелъ въ дверь, длая выговоръ за нечистоту.

— Вы отставной ротмистръ Желябовской? — спросилъ онъ.

Онъ не отвчалъ. Онъ смотрлъ на Исправника, на его сытое барское лицо, на крестъ, на торопливость Станового, снимавшаго съ него шинель, и на спокойную увренность Исправника, свободнаго, счастливаго. Противная веселость учителя, насвистывавшаго псенки, въ то время какъ Желябовской, бывши ребенкомъ, сидлъ подъ наказаніемъ, вспомнилась ему. И ему, какъ тогда, чувствуя свое безсиліе, захотлось плакать. Онъ раза два взглянулъ, опустилъ глаза и не отвчалъ, потому что боялся, что его голосъ дрогнетъ, и ему будетъ стыдно. Но не отвчая, онъ ршилъ, что и не нужно и нельзя отвчать.

— Вы арестантъ и должны отвчать мн для снятія допроса, — сказалъ Исправникъ.

— Я все сказалъ. Я убилъ жену.[153] Судите.

— Вы <взволнованы>, въ эмоціи. Я понимаю и жалю. Вы успокойтесь. Я буду просить васъ эавтра отвтить намъ. И врьте, что я жалю. Не могу ли быть вамъ полезенъ? Вашъ камердинеръ просилъ допустить его. Или кушанье? Но завтра уже я буду просить васъ отвтить по пунктамъ.

— Мн ничего не нужно.

— Камердинера?

— Васька? Зачмъ ему?

— Батюшка, Михаила Сергичъ,[154] отецъ! — Камердинеръ вошелъ и сталъ цловать плечо и руку.

— Ну, оставьте, ну, завтра.

Исправникъ вышелъ.

[155]<Василій, камердинеръ долго молчалъ, стоя у двери. Но когда все затихло, онъ упалъ со всего роста на землю и зарыдалъ.

— Отецъ, прости! Я все надлалъ. Зачмъ я сказалъ теб!

— Молчи.

— Не буду. Отецъ, прости меня, выслушай. Я выведу отсел. Только послушай меня.

— Мн некуда идти. Одно помоги мн — убить еще себя.

— Батюшка, Михаила Сергичъ! Погубилъ я тебя. Прости. Послушай меня. Грхъ на теб большой, на мн еще больше. Послушай меня, бги. Я и деньги принесъ, и все готово. Уйдемъ. Погубилъ одну душу, не погуби меня и себя.

— Куда жъ я уйду?

— Заграницу уйдемъ.

— Молчи. Я спать лягу. >

Онъ прилегъ на койку и долго лежалъ. Василій[156] сидлъ тихо и задремалъ.

Все та же Анастасья Дмитревна, всхлипывая предсмертнымъ всхлипываньемъ, лежала передъ самыми глазами Михаила Сергевича, и все та же тяжесть и то же чувство безсилія томили его.