Том 6

Иной раз мы говорим о том, что смысл жизни есть человеческая деятельность, направленная на материальное благо других людей. Это еще неточное определение, Я говорю о поисках всеобщего смысла человеческого существования, включая в это понятие материальные и духовные блага.

Как показали история цивилизации и буржуазного общества, сверхпотребление товаров, сытость и пресыщенность не сделали человека счастливым. Наоборот, достижения западной цивилизации обернулись жестокой и тупой гримасой бездуховности, и возникли безвыходные тупики жизни.

Нет, западный мир пошел не по тому пути, по которому должно идти человечество к подлинному прогрессу. Сытое ничто достигается сегодня такими катастрофическими утратами, так болезненно и опасно для Земли и человечества в целом, что если все так будет продолжаться, то Мировой океан, например, через 50 лет превратится в мировую свалку; отравленные промышленными отбросами реки высохнут, поля превратятся в пустыни, а люди, если они останутся еще людьми, будут вынуждены ходить в особых скафандрах среди задыхающегося пластмассового мира.

Мы не имеем права достигать материальных благ тем же путем. Для нас понятие благо несет более возвышенный смысл, который должен сохранить в человеке все

человеческое, не отрывая его от породившей его природы, а объединяясь с ней в гармоническом союзе.

— Юрий Васильевич, в критике можно встретить утверждение и о том, что роман «Берег» — это роман о мировой интеллигенции. Так ли задумывался роман и какова была авторская задача?

— В своих персонажах, представителях буржуазной интеллигенции, я хотел показать не карикатурно-обличительную картину жизни западного мира, а реальную, без кривых физиономий и без сатанинских козлиных копыт.

Да, интеллигенция Запада думает по-своему, и все-таки лучшая ее часть пытается понять нас. Мы же должны попытаться понять их, иначе рискуем потерять своих весьма возможных союзников, с которыми нам действительно надо искать конструктивные точки соприкосновения и объединяться в решении общих проблем мира.

Есть хорошее слово — польза. К сожалению, мы немного упростили его значение, но в античной философии оно имело высокое наполнение. Я считаю, что из общения с западной интеллигенцией надо извлекать истинную, а не поддельную пользу для блага всей мировой культуры.

Я много ездил по миру и знаю, что при известном терпении можно понять друг друга и найти общий язык. Сегодня нам это необходимо.

— Как был воспринят ваш роман «Берег» в ФРГ?

— Роман был издан крупнейшим издательством «Экон», и затем целый год на страницах самых разных газет и журналов шла дискуссия. Статьи печатались совершенно противоположного характера: в одних — избыток лестных слов и лестных для автора сравнений, в других — избыток хулы, главная мысль которой сводилась к формуле: «Книга «Берег» коммунистическая пропаганда». Однако эти споры, как часто бывает на Западе, еще больше подогрели интерес к роману, и до прошлого года он входил в список бестселлеров. Фрагменты читались по западному радио, и три разные фирмы предложили снять художественный фильм.

— Ваши произведения идут во многих театрах страны. И это, видимо, не случайно. Не могли бы вы поделиться своими театральными наблюдениями?

— Современный театр, как утверждают некоторые мои знакомые режиссеры, переживает новый период: мол, пришла эра разума, заменившая игру чувств. И все-таки Я думаю, что «театр разума» оставляет зрителя если не равнодушным, то холодным. Сконструированное искусство, в котором рационально виден скелет мысли и идеи режиссера, не способно «разбудить» зрителя, несмотря на то что в спектакль вводятся порой кинематографические приемы, порой шумовые и световые эффекты вместе с голосом автора…

Но в театре, исповедующем теорию рациональной условности, я не видел ни одной зрительской слезинки. А смех и слезы — это ярчайшее проявление внутреннего человеческого жеста, это именно те чувства, которые делают театр театром. Театр рациональный, повторяю, не может вызвать к жизни эти чувства и оставляет нас глубоко равнодушными, холодными, как и современная прямоугольная архитектура.

Я глубоко убежден, что когда автор из повествователя превращается в мыслителя, когда соединяются две диктатуры — образа и мысли, тогда может возникнуть магнитное поле художественного произведения, которое воздействует на человека.

Но повесть, роман — это, конечно, не пьеса. Это совсем другой жанр. Даже ритм романа на сцене бывает чрезвычайно трудно выразить, ибо так или иначе театр — это все же трибуна.

Я убежденный, наверное, одержимый прозаик, поэтому прежде всего с максимальной полнотой стремлюсь выразить себя в глаголе и эпитете на бумаге. И испытываю всегда состояние душевного угнетения, когда какая-либо сцена, диалог, важная фраза на экране или в театре опускаются. Однако редко бывает так, чтобы прозаик, увидев свою вещь, переведенную на сцену или экран, мгновенно забыл бы о добровольной каторге в поиске ускользающего слова.