Том 6

«В 66-м году целый день мне пришлось провести на одном западном аэродроме. Было очень туманно, сыро, самолеты садились не вовремя, залы ожидания переполнены. Я был один и от нечего делать сидел в баре, пил кофе, курил, наблюдая за пассажирами… И в тот момент, когда я увидел женщину, входящую с саквояжем в зал ожидания, вдруг почему-то мелькнула мысль, что сейчас должна произойти встреча некоего человека вот с этой женщиной после длительной разлуки, равной целой жизни, целой вечности».

В другой раз вы говорили, что замысел «Берега» возник из одной пронзительной фразы, которую произнесла дочь будущей героини будущего вашего романа. В этих двух интерпретациях я вижу отнюдь не противоречие, а именно сложность самого процесса, именуемого — замысел художника…

Как было с замыслом романа «Горячий снег»? Что послужило первым его толчком?

— В моем высказывании о «Береге» на встрече с читателями, которое здесь было процитировано, вы опустили фразу, близкую по своей сути мыслям лирического героя Самойлова. «Я не могу ответить, — говорил я там, — как возникает тень замысла, этот первый миг волнения, но мне кажется, что роман уже пишется задолго до того, как выведена первая строка на бумаге». Суть этих слов надо расшифровывать так, что однотипных рождений замысла не бывает даже у одного и того же писателя.

Как возник замысел «Горячего снега»? В интервью «Вечерней Москве» я уже когда-то говорил об этом. В 1964 году в Австрии после международной дискуссии писателей ко мне подошли два немца и заявили, что они ненавидят гитлеровское прошлое, что оба они бывшие танкисты из армейской группы «Гот», воевали на том же участке фронта на реке Мышкова, где был и я. И я вспомнил многое…

Конечно, если бы я не принимал участия в сражении, которое 2-я гвардейская армия вела в заволжских степях в лютый декабрь 42-го года с танковыми дивизиями Манштейна, то, возможно, роман был бы несколько иным. Личный опыт и время, что пролегло между битвой и работой над романом, позволили мне написать его именно так, а не иначе…

— Как развивалась работа над «Горячим снегом» дальше? Как эволюционировал первоначальный замысел в ходе работы над произведением?

— Я принадлежу к тем писателям, которые, принимаясь за работу, «даль свободного романа» видят, как принято говорить, «в основном», без подробностей и деталей. Она, эта даль, раскрывается не сразу, а лишь по мере движения сюжета, по мере того, как герои начинают жить своей жизнью. Потом уже четко прорисовываются контуры здания, возникает архитектура, появляется пространство. Подробности жизни, поступки героев, логика и алогичность характеров — это медленное строительство по кирпичику, движение в высоту, к цели. В этом строительстве автору известно главное, необходимое для его идеи, а значит, и линия поведения персонажа в разных обстоятельствах. Но многое пока неизвестно, если говорить о неожиданных поворотах человеческой души. Да, пожалуй, и неинтересно писать, когда заранее все до мельчайших деталей ясно.

В «Горячем снеге» у меня была, например, глава, раскрывающая характер Зои в особенно трагической ситуации. Главу эту я написал заранее, опережая некоторые серьезные сцены, но когда вещь «выстроилась» и глава была внесена в событийную цепь, я почувствовал, что она разрывает эту цепь, выскакивает из контекста повествования, и исключил ее из романа. Признаться, сделал это с болью, но порой бывает так, что даже правда, не подготовленная движением сюжета, кажется разящей нарочитостью.

— Вели ли вы на фронте записные книжки? В какой мере занесенное в них отразилось в «Горячем снеге» «впрямую», в какой — опосредованно, что, пришло из памяти, а что домыслено?

— Записных книжек на войне не вел, потому что дух писательства обходил тогда меня стороной.

Теперь же очень жалею, что не записывал то, что видел, слышал, о чем тогда думал. Если б я обладал этими записями, бесценным богатством, то был бы сейчас счастливейшим человеком — ведь это была неповторимая эпоха человеческой открытости. Многое кануло в Лету, и кануло безвозвратно.

— Юрий Васильевич, ваш учитель Константин Паустовский относился к записным книжкам весьма сдержанно, в известной мере даже скептически: он считал, что все существенное память непременно сохраняет, исчезает из нее то, что никогда не пригодится.