Том 6

Народы, населявшие восточную часть Европы, представлялись немецкому высшему командованию однообразной и неполноценной славянской расой, обладающей — по свидетельствам ее литературы и музыки — врожденными качествами: лживости, безволия, мечтательности, коварства, — свойственного всем дикарям, — некоторой музыкальности, любовью к танцам и песням. Славянская раса была ленива, грязна, не способна к организации и порядку и не годилась на самостоятельное существование.

В нетерпеливом стремлении овладеть хлебными и угольными районами Украины и Дона немецкое высшее командование не учло даже уроков истории: ни польской интервенции Московии в начале семнадцатого века, ни печального опыта Наполеона. Император французов, переходя Вислу, не захотел понять, что социальные законы у русского народа — такие же, как у всех народов, и он не воспользовался ненавистью крепостного крестьянства, — во многих местах ожидавшего Наполеона, чтобы пустить петуха по дворянским усадьбам, — но опрокинул эту ненависть на самого себя. Неудача бородинского сражения случилась не из-за внезапного насморка у императора и пожар Москвы не из-за любви русских к московским святыням, но из-за того, что крепостные мужики увидели в Наполеоне не долгожданного второго Пугачева, но того же барина, которого при всем том благословлялось бить и грабить.

Вначале все благоприятствовало немцам. Под их короткими ударами украинские — красные войска отступали и рассеивались. На Кубани генерал Деникин громил и уничтожал бесформенные армии Калнина и Сорокина. На Дону атаман Краснов очищал станицы от безземельных гультяев и двигался на овладение нижней и средней Волгой.

С украинским крестьянством немцы справились без труда как будто: богатые мужики, хмурясь под хохлацкими усами, продавали скот и сало, маломощные — уходили в овраги и леса к разбойникам. Сопротивление началось, когда немцы вступили в угольный и заводской Донбасс. Самочинные партизанские отряды, видимо задавшись целью — увезти огромное количество военного имущества, — с боями отступали на восток от Харькова вместе с вагонами, паровозами, пушками, эшелонами сахару, консервов, амуниции. Это был прежде всего грабеж имущества, назначаемого для Германии. И немецкие отряды с яростью набросились на этих отступавших с эшелонами славян, проявлявших в своем упорстве качества, не предусмотренные расовой теорией…» (Архив А. Н. Толстого).

От публицистической формы начала повествования автор во второй подглавке переходит к показу эвакуации украинских армий, увозящих в эшелонах военное имущество, продовольствие и семьи рабочих. Описание продвижения эшелонов, эпизоды нападения германского самолета, боя с немцами, заседания Совнаркома Криворожской республики я сражения за станицу Гундоровскую из начала в первом варианте вошло в значительно преображенном виде в VII и IX главы окончательного текста. Из первой же подглавки лишь некоторые положения перешли в диалог между генералами Людендорфом и Гофманом.

В первом варианте, в описании пассажиров одного из вагонов эшелона, отступающего от Луганска, писатель наметил два женских образа: «На поперечной лавке у окна сидели две женщины. Одна — широколицая, широкая в плечах, остриженная, в солдатском картузе, — руки она положила на тяжело набитую сумку с медикаментами, оттянувшую ей плечо холщовой перевязью. Другая — в белой прямой кофте, в ситцевой юбке, в платке, повязанном по-украински. Обе молчали, закрыв глаза от томления, от ожидания. Поезд мертво стоял.

Громовые раскаты боя за Луганском были так могучи и грозны, — где же, казалось, двум-трем сотням товарищей выдержать этот ураган рвущейся стали… Поезд толкнуло. Двинулись. Обе женщины широко открыли глаза».

Затем следует спор о боге между стариком и парнем-рабочим и разговор двух женщин. Молодая, в украинском платке, рассказывает широколицей соседке о своей жизни в прислугах: «У инженера Ковригина, — положили мне восемнадцать рублей, — как ночь — гости. Значит — ставни закроют и — пить. Нажрутся, кулаками стучат, зубами скрипят на советскую власть. За фартук хватают, — срам… А жена его — пьяная — ноги начинает задирать, грудь — наружу… Посуды набьют, по углам наблюют… Утром она как черт — с похмелья, — ставишь ей клизму, беги ей за содой — ищи по городу… Дядька — Гордей — мне постоянно: «Что, говорит, нагляделась на гниющую буржуазию, или тебе еще мало?» Меня Агриппиной зовут. Так они, конечно, днем: «Товарищ Агриппина, — и все с усмешкой, — товарищ!» А как немцам войти в Харьков, — мадам с похмелья в газете прочла про это и — на кухню, как развизжится и меня — по щекам…

— Сколько тебе лет, Агриппина?

— Восемнадцать.

— Возьму тебя в санитарный отряд…

— Нет… Я уж вступила, — бойцом… Сказали: вычисти винтовку, разбери, собери, тогда — на фронт… Вы сами из санитарного?

Широколицая, не ответив, вздохнула, повернулась к окошку.

— Наши держатся, — сурово сказала, глядя на багровые зарницы под облаками. — Зовут меня Лидия.

— Запомню.