Том 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

В этой части парка деревья росли особенно густо, и можно было не опасаться пересудов любопытных. Обнесенный невысокой оградой небольшой участок предназначался для выращивания редких цветов, которые любила Изольда. Все домашние и гости привыкли относиться с почтением к этому заповеднику и никогда не входили в него, даже когда калитка бывала открыта. Здесь был устроен вольер для птиц. Среди зеленой лужайки, окаймленной цветочными клумбами, бил фонтан. Вкруг нее шел двойной ряд деревьев и кустарников, образуя замкнутую аллею, и все это отгораживалось от остальной части парка решетчатой деревянной оградой. Обычно Пьер встречал мадемуазель де Вильпрё неподалеку от ее садика, и, если при этом бывал и Ашиль, она тут же предлагала обоим войти за ограду. Когда же Ашиля не было, то, разговаривая с Пьером, она некоторое время ходила с ним взад и вперед перед калиткой, а затем, сочтя, что они достаточно уже поговорили, желала ему доброй ночи и удалялась в свои владения; и это делалось так просто, мило и с таким тактом, что у Пьера всякий раз возникало чувство благоговейной благодарности к ней. Тогда он быстро уходил в конец аллеи и, спрятавшись там, ожидал минуты, когда она пойдет домой, и чувствовал себя счастливым от одной мысли, что сможет сегодня еще раз увидеть ее. А если она задерживалась допоздна и он не мог уже разглядеть в темноте ее воздушную фигуру, он бывал счастлив и тем, что слышит, как шуршит по траве ее платье. Но у него не было желания подойти к ней в такие минуты. Ему достаточно было доверия, которое она выказывала ему, когда сама так ласково заговаривала с ним при встречах. Чувство приличия и меры было присуще Пьеру в значительно большей степени, нежели иным людям, которых общение со светом не научает ни тому, ни другому. Так, во время этих прогулок и встреч он замечал такие тонкости, которые впору было бы заметить человеку самого изысканного воспитания. Он заметил, например, что мадемуазель де Вильпрё никогда не входит с ним в свой садик, когда они бывают вдвоем, но не делает этого и в тех случаях, когда остается вдвоем с Лефором. В те дни, когда Пьер являлся на их свидания, якобы случайные, последним (что бывало довольно редко), он всегда заставал Изольду и Ашиля гуляющими перед оградой; после этого они еще некоторое время гуляли втроем, и только тогда Изольда говорила веселым тоном: «А теперь пойдем, поглядим на птиц». И они входили в ее садик, и если Пьер при этом проявлял нерешительность, она настаивала на том, чтобы вошел и он.

Однажды вечером Пьер, который все же не окончательно отделался от ревнивых подозрений, сидел в обычном своем убежище. Это был большой ветвистый клен, выступавший вперед из стройного ряда деревьев и нависший своими ветвями над аллеей, на которой происходили обычно их встречи. Забравшись между этими ветвями, можно было, оставаясь незамеченным, видеть и слышать все, что происходит внизу. Пьер видел, как появилась Изольда вместе с Ашилем, как они ходили взад и вперед по аллее, слышал их разговор — речь, как всегда, шла о конспирации, революции, конституции… Потом Ашиль, остановившись под самым кленом, сказал:

— Как видно, мы так и не увидим сегодня нашего друга Пьера.

— Странно, — отозвалась Изольда. — Обычно он приходит каждый вечер. Он ведь так жаждет ваших наставлений.

— Вернее, ваших, мадемуазель!

— Моих? Да чему же могу научить его я? Мне кажется, напротив, это я многое могла бы почерпнуть, беседуя с этим человеком из народа. Он по-настоящему умен, мне сдается, и способен на великие дела. Вы не согласны со мной, господин Лефор?

Ашиль разгадал секрет Изольды и, притворяясь, будто ничего не замечает, поощрял ее тайную склонность к Пьеру. Такое поведение объяснялось не только интересами дела, но и его искренней симпатией к Пьеру, не говоря о том, что в подобного рода романических обстоятельствах всегда есть нечто притягательное для юного ума; к тому же он, вероятно, испытывал некоторое удовольствие, мстя таким образом старому графу за его тайное презрение к народу. В романе Изольды и Пьера — самом целомудренном и серьезном и в то же время самом нелепом и невозможном — он выступал в роли некоего чувствительного сводника. Роман этот можно было рассматривать с двух сторон: в свете философии и естественного права он представлялся как нельзя более нравственным и возвышенным, с точки зрения общепринятых социальных условностей в нем было нечто возмутительное и нелепое. Ашиль видел обе стороны — одной он втайне восхищался, над другой злорадно посмеивался с той неистребимой враждебностью, которую каждый буржуа питает к аристократии.