Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

— А ведь ловко подстроила, правда? Старая лиса… — И фамильярно хлопнул по костлявому плечу прачку.

Все рассмеялись.

Какой-то шутник, маленький горбун, глупый заика, сцепив указательные пальцы обеих рук, проговорил:

— Ка-ка-ка-Кандия… Чи-чи-Чиниджия.

И начал жестикулировать и что-то бормотать с плутовским видом, очевидно желая намекнуть на то, что Кандия и Чиниджия — кумы. Услышав это, все покатились со смеху.

Кандия на миг застыла с рюмкой в руке. Но вдруг она поняла… Они не верили в ее невиновность! Они обвиняли ее в том, что она, желая избавиться от ответственности, сама запрятала серебряную ложку, столкнувшись с этой ведьмой.

Тогда охватил ее приступ слепого гнева. У нее не нашлось даже слов. Она накинулась на самого беспомощного, на маленького горбуна, и начала его бить кулаками и царапать. Зеваки, большие охотники до зрелищ, обступили их тесным кольцом, словно перед боем животных, и начали словами и жестами поддразнивать дерущихся.

Заика, испуганный этим неожиданным нападением, стал семенить ногами, как обезьянка, его крепко держали сильные руки прачки, и он вертелся с возрастающей быстротой, как камень в праще, пока всей тяжестью не свалился ничком.

Некоторые подбежали, чтобы поднять его. Кандия ушла домой, провожаемая свистками, там она заперлась и бросилась на постель, рыдая и кусая себе пальцы от невыносимых страданий. Новое обвинение терзало ее больше первого, тем более что она чувствовала себя способной прибегнуть к этому средству.

«Как обелить себя? Как восстановить истину?» Она приходила в отчаяние, видя, что у нее нет никакой физической возможности оправдать себя и помешать распространению столь правдоподобного слуха. Доступ ко двору был очень легок: на первой площадке большой лестницы находилась никогда не закрывавшаяся дверь, через которую свободно входило и выходило много людей для уборки мусора и для иных надобностей. Значит, она не могла заткнуть рты обвинителям возражением: «Каким образом я могла войти туда?» Удобных способов выполнить до конца задуманное было много, на этом удобстве и строилось общественное мнение.

И вот Кандия стала подыскивать аргументы, могущие убедить недоверчивых людей; ее хитрый мозг работал вовсю, она отправилась в несколько домов, чтобы объяснить, каким образом очутилась ложка в помойной яме двора, свой рассказ она оснащала всяческими хитросплетениями, она фантазировала с необыкновенным остроумием. После этого она пошла кружить по лавкам, по домам, пытаясь всяческими способами победить недоверие земляков; те выслушивали ее остроумные соображения и улыбались.

— Н-н-да! Н-н-да! — в конце концов говорили они, но таким тоном, что Кандия чувствовала себя уничтоженной.

Так, значит, все ее старания были напрасны: никто не верил! Никто не верил! Но с удивительным упорством она все-таки возвращалась к тому же приему. Целые ночи напролет она не смыкала глаз, подыскивая новые доказательства, строила новые планы, преодолевала новые препятствия. И мало-помалу от непрерывного напряжения рассудок ее стал слабеть, в ее мозгу засела лишь одна мысль об этой ложке, и Кандия перестала сознавать, что кругом нее делается. С течением времени людская жестокость довела бедную женщину до настоящего сумасшествия.

Пренебрегая своими обязанностями, Кандия впала почти в нищету. Она стала скверно стирать белье, теряла его, рвала. Когда она спускалась к реке под железный мост, где сходились другие прачки, то часто выпускала из рук белье, которое уносилось течением. Она не переставала говорить, твердила без устали одно и то же. Чтобы не слушать ее, молодые прачки начинали петь, сочиняя в ее адрес насмешливые импровизации. Она кричала и махала руками, как безумная.

Никто больше не давал ей работы. Некоторые из ее старых клиенток иногда посылали ей что-нибудь поесть. Мало-помалу она приучилась просить милостыню. Жалкая, она бродила по улицам вся в лохмотьях, растрепанная. Уличные мальчишки кричали ей вслед:

— Ну-ка, расскажи историю с ложкой, — мы не знаем ее, тетка Кандия.

Она останавливала незнакомых прохожих, чтобы рассказать эту историю и доказать свою невиновность. Бессердечные парни зазывали ее и за грош заставляли ее рассказывать историю три-четыре раза; они нарочно опровергали ее доказательства или же выслушивали все до конца, чтобы сразить ее одним словом. Она качала головой, шла дальше, присоединялась к другим нищенкам и говорила с ними все время, без устали, ни на минуту не умолкая. Особенно любила она говорить с глухой и хромой на одну ногу женщиной, кожа которой была изъедена проказой.

Зимой 1874 года ее свалила злокачественная лихорадка. За ней ухаживала прокаженная. Донна Кристина Ламоника прислала ей лекарства и ящичек углей.

Больная, лежа в постели, бредила о ложке, она поднималась на колени, пыталась размахивать руками, чтобы придать большую убедительность защитительной речи. Прокаженная брала ее за руки и кротко укладывала в постель.

Во время агонии, когда уже расширенные глаза подернулись тусклой пеленой, она все еще бормотала:

— Это — не я, сударыня… видите… ведь… ложка…