Том 5

А Сергей все неподвижно глядел в потолок, вытянувшись на топчане, мальчишески тощий, бледный, затем сказал через силу:

— Не знаю… А если искать, то ищите возле пятого шурфа. Я никуда не пойду.

— Меня, что ли? — раздался громкий голос, и в палатку шагнул Банников в распахнутой куртке, скулы докрасна накалены ветром, глаза мрачно мерцали, освещенные «летучей мышью». — Действительно искать меня не стоит, сам найдусь, — сказал он и повернулся к топчану Сергея, по-прежнему мерцая узкими глазами.

Он снял кепку, швырнул ее в угол, присел на топчан к ногам Сергея, крепко сжал ему рукой колено. Сказал низким незнакомым голосом:

— На, бей, Сержик, бей! Бей морду, я вытерплю…Не то терпел! Ну что смотришь — бей, может, легче обо-им станет.

Сергей с удивлением и неприязнью видел тонкий, решительный рот Банникова, его сильную шею, открытую расстегнутым воротом, и сбросил его руку с колена, как бы не желая понимать открытого смысла слов, которые отчетливо выговаривал Банников.

— В чем дело? — спросил Сивошапка, вставая и загораживая своим широким телом огонь «летучей мыши». — Это що за мордобитие?

— Подожди! — властно остановил его Банников. — Наше дело — разобраться. Ваше дело — не вмешиваться! Сережка не мальчик! Это мужской разговор. Так вот, Сержик. — Он опять с упорством сжал его колено. — Так вот, Сержик. Из-за некой женщинки я однажды бросил все: институт, семью, дочь, — все бросил в чертову пропасть. И остался ни с чем. Ясно или нет? Подробности нужны?

— Убери руку, — сказал Сергей.

— Ладно. — Банников встал, поспешно вынул папиросу, помял ее в твердых пальцах, снова заговорил, — На Лидии Александровне я, конечно, не женюсь, была просто игра. Об этом я и сказал ей сейчас. Говорю и тебе. И советую, забудь все это, понял? На кой дьявол тебе ветреная бабенка, которая сама не знает, чего хочет! Пустит она твою жизнь под откос, ведь не любит она тебя, не понимаешь разве? Играет она и с тобой.

Банников, болезненно кривясь, стал чиркать зажигалкой, прикуривая. Ветер с силой сотрясал крышу, давил на брезентовые стены палатки — скрипел, вибрировал натянутый, как струна, шест. Сивошапка и Абашикян молчаливо и изумленно следили за выражением неприятно сморщенного лица Банникова, за Сергеем, который лежал, отвернувшись к стене.

А Сергея трясло мелкой дрожью, он сдерживал ее и никак не мог сдержать. Он, застонав, вскинулся, блестя сухими глазами, сказал предупреждающе и зло:

— Уйди отсюда… и замолчи! У меня кулаки чешутся на твою морду! Ты-то с ней что сделал, тоже все рассчитал?

— Эх, Сережка, Сережка, — печально сказал Банников. — Ничего ты не понял!

Тогда Абашикян, оскалясь даже, подошел к Банникову, толкнул его в плечо с несдерживаемой горячностью:

— Выйди, прогуляйся! Кто просил вмешиваться в чужую жизнь?

— Выйди, выйди ко всем псам бисовым! — крикнул Сивошапка и так ударил кулаком по столу, что задребезжал, моргая, фонарь.

Сергей, уткнувшись щекой в подушку, затих.

А через месяц она уезжала из партии.

В ветреную сентябрьскую ночь Сергей вез Лидию Александровну на станцию. Она попросила проводить ее. Не было видно ни крупа лошади, ни звезд, ни деревьев, тайга по-осеннему тягуче шумела. Они сидели на телеге, оба накрывшись одним брезентом; сухие листья — первые предвестники холодов — летели из тьмы, ударялись, скреблись в брезент, сильно дуло по ногам, и от этого было еще неуютнее, тревожнее. Лида молчала. Молчал и Сергей в запутанном чувстве любви, жалости к ней, жестокой обиды и горького непонимания. Почему она попросила его проводить ее и почему он согласился — он не знал, не мог объяснить этого самому себе.

И так же молча, они ждали поезда, стояли под фонарем на безлюдной платформе. Ветер рвал ее плащ, заносил полы, они задевали колено Сергея. Это будто живое прикосновение Лиды сближало их, и он видел, что в маленьких ее ушах не было уже сережек, которые она надевала ради Банникова.

В ночных гулких лесах, пронзительно отдаваясь, закричал гудок паровоза, змейка огней выскользнула из-за горного кряжа — оттуда шел поезд.

— Прощай, — почти беззвучно сказала Лида и протянула руку, спросила тихо и жалко: — Ты что, Сережа, по-прежнему любишь меня?

— Для чего же уезжать? — выговорил Сергей чужим голосом. — Не надо…

И она что-то ответила ему — он не расслышал. Налетел с нарастающим шипением, с железным грохотом поезд, обдал горячей водяной пылью, смял все звуки, сумасшедше зачастил свет теплых окон, и то пропадало, то появлялось в этом мелькании странно поднятое к Сергею лицо Лиды, ее шевелящиеся губы.

— Передай Банникову, что я его презираю, — с трудом разобрав слова, услышал он ее голос. — А я дура, тряпка, девчонка! Понимаешь, Сережа? Дрянь, глупая дрянь!

И, не соглашаясь, готовый в исступленном порыве Прощения обнять ее, успокоить, сказать что-то оправдывающее, защитительное, он смотрел в ее ожесточенные глаза и не мог ничего выговорить.